Шрифт:
– Убили, убили, сволочи, – наконец сдавленно сказала она. – Я так и знала, что этим могло кончиться, ведь она им не родная дочь, я знаю. Убили! Что ей теперь в аду-то делать?! Ведь могла бы пожить хоть малость на белом свете, понаслаждаться…
Бездонная жалость к Ире охватила ее, и вместе с тем не проходило оцепенение. Она и не заметила, как Мефодий встал и ушел.
«Родители» Иры прошли в дом. Но тут уже старушка Софья Борисовна зашевелилась в своем углу. Зоя прежде всего захотела взглянуть на труп Иры. Володя по-хозяйски открыл дверь в комнату девочки.
Ира лежала, может быть, чуть-чуть по-другому. Но Зое голое белое тело девочки казалось по-вечному неподвижным и спокойным.
Надо было по-деловому подождать Эдика, мясника. А Володя, посвистывая, вспоминал свою недавнюю «любовь» с Ирочкой. Виновато он юлил вокруг Зои.
Вдруг выползла Софья Борисовна и чуть не грохнулась. Уложили ее в кресло, отпоили. Зоя, опять начавшая злиться на Володю, рассказала ей все. Особенно старуху огорчила ссора с Володей.
– Надо сохранить семью, сохранить очаг, – прохрипела она из кресла. – Ты не должна расставаться с мужем.
И погрозила ей пальцем.
…Ранним утром, когда взошло солнце, тело девочки еще разделывал мясник Эдик.
Рядом с мясником стояла початая бутылка водки. Но Эдик работал не хмельно, а сосредоточенно: отделял и клал жирные ляжки в одну сторону, груди – в другую, а плечи и пухлые руки – в третью.
Зоя, которая заставляла себя холодно смотреть на все это, не понимала его профессиональных тайн. К тому же она считала, что ей надо действовать по принципу наоборот: чтоб не мучили сны, чувства и воспоминания, надо-де все просмотреть наяву, нудно и спокойно, все приняв, и тогда в уме ничего не останется. Она курила и смотрела на девчонку, как на гуся.
Володя же тихонько заперся с Софьей Борисовной в ее комнатушке: ведь они были полюбовниками… Старушка успела только опять прошамкать, что надо-де сохранить семейный очаг, но тут же сладострастно-старчески завизжала, входя в забытие…
Ее вой не был, однако, слышен из-за стука топора: Эдик как раз заканчивал труп девочки.
Голова его как будто сузилась, и кепка (он ее не снимал) – от непонятных телодвижений – словно ползла вверх, к потолку со звездами.
На полу лежала голова Иры.
– Лицо ее не отдам! – вдруг истерически закричала Зоя. Эдик выпрямился (глаз не было) и указал на Зою окровавленным топором.
– Ты что, чокнулась?
– Я не чокнулась. Я всегда была в уме. Я просто смеюсь!
И Зоя, захохотав, обежала вокруг головы, чтоб посмотреть, где лицо. Вид лица пронзил ее до какого-то антиэкстаза, и она остановилась, точно наткнулась на падшего ангела: лицо превратилось в кровавое мясное блюдо, и только губы посреди этого мертвого месива сохранились почти такими же, как при жизни: они были раскрыты в сладострастной улыбке. Это была улыбка самой себе, себе, которая умеет так наслаждаться.
Эдик захохотал.
– Сумасшедший клиент пошел, – протрубил он. – Я, правда, по пьянке ее лицо чуть-чуть изувечил. Ну, ничего, не на бал отправляется. Ты только деньги выкладывай. Не время для шуток теперь.
В дверь высунулся Володя. Одежда его была в небрежности, и сам он – хмуро-помятый.
– Закругляйтесь, – пробормотал он.
Зоя пулей вылетела из комнаты.
Скоро все было прибрано, как на лужайке теней. Зоя – для страховки – подмыла в последний раз пол. Девочка давно уже была уложена…
– Не ласков мир-то был к Ирочке, – вдруг заплакала Зоя.
– Мать съели, сама – удавилась. А хотела-то от мира всего только сладости… Дите…
– Не дури, Зойка, – угрюмо поправил Володя. – На том свете восстановится. Не нашего это ума дело…
– Чудаки вы, – на прощание сказал Эдик. – Тоже мне клиенты… Больно много задумываетесь…
ХI
Смерть Иры довела Люду до состояния шока. На следующий день она была не в себе, мучаясь от противоречий внутри. Сразу же она решила – всякие внешние действия (розыск трупа, милиция, земное возмездие) здесь бесполезны (хотя она и возненавидела Зою), ибо смерть необратима, а послесмертное возмездие страшнее земного.
Главное, что ее мучило сначала, – это судьба Иры, новая судьба; после гибели. «Как она хотела жить, боже, как она хотела жить, – непрерывно думала Люда, – я чувствовала это по каждому движению ее плоти, ее нежного, пухлого живота… И что с ней теперь – в полуаду, во тьме полубреда?! Чем ей помочь, как спасти? Молитвой?! Поможет ли ей, такой, молитва?»
Но Люда пыталась молиться, бросалась от медитаций к медитациям… И потом с ужасом почувствовала, что она так мучается, потому что у нее возник страх за свое второе, темное «я», ибо Ира, может быть, и была для нее персонификацией такого второго «я».