– Все так, - сказал старик, - но...

– Вы хотите, - прервал его Адам, - вы хотите, чтобы теперь я вошел в дом, снял обувь и сел на пол в комнате, которая пропахла воском и безысходностью?

– Иди в дом, - сказал старик.

– Нет. Я останусь стоять здесь.

– Ты не почтишь своего отца?

– Я стою здесь, чтобы почтить человека, которым когда-то был мой отец, - сказал Адам, стыдясь гнева, заставившего дрогнуть его голос, и в то же время радуясь ему.
– Я смотрю на гору, чтобы почтить его.

– Пф-ф!
– сказал дядя.

– Помните его стихотворение?
– спросил Адам, снова успокаиваясь.
– Про гору.

– Да, и написал он его по-немецки, - сказал старик.
– Священный язык был для него недостаточно хорош.

– Это, должно быть, та самая гора, - сказал Адам, не слушая старика. И начал декламировать по-немецки:

Если бы только я мог стать достойным этой горы,

Если бы только я мог...

Дядя дернул его за рукав.

– Послушай, - сказал он.
– Твой отец пренебрег священным Законом. Он верил в то, что только человек может принести людям свободу. Он поехал в Берлин и предался учению, в котором нет ничего общего со священным Законом. Он преломил с ними хлеб, и они делали вид, будто уважают его. Но знаешь ли ты, как они поступили?

Адам кивнул.

– Так помни, - сказал старик, склоняясь к самому его лицу.
– Они делали вид, что уважают его, те, кто ратовал за новое учение и новую свободу. Но когда он написал свою книгу и восславил горы и реки - что было? Ему дали понять, что он еврей, и обязан сойти с тропы в грязь, и снять шапку, а неевреи будут гавкать на него: "Jude, mach Mores3". Да, я видел, что писала берлинская газета о книге твоего отца, писали те самые люди, которые преломляли с ним хлеб. "Jude, mach Mores" - вот что они писали. Именно это означали их слова: "Еврей, ты не имеешь права восхвалять наши горы и реки, ибо они наши. С твоей стороны, еврей, это дерзко и нелепо говорить, что ты их любишь". Ты помнишь это?

– Да, - сказал Адам.
– И я помню, как мой отец сказал тогда, что потребуется ещё не одно столетие, чтобы человек окончательно стал человеком, но кто-то ведь должен дожить до этого дня, и он взял мушкет и встал на баррикады рядом с ними, и умер бы ради того, чтобы помочь им приблизить этот день.

– Но, - сказал дядя, - он вернулся и умер, приняв Закон Божий.

– Он был старым и больным, - сказал Адам.

– Он был старым и мудрым. И я молюсь о том, чтобы ты ещё в юности извлек пользу из его мудрости.

Адам промолчал.

– Ты хочешь сказать, что укоренился в своей глупости?

– Если вы так это называете, - спокойно ответил Адам.

– А как ещё прикажешь это называть? Разве не глупость - ехать в Америку, - он замолчал и вгляделся в лицо Адама.
– Или мои молитвы были услышаны?
– прошептал он.
– И ты не поедешь?

Адам сказал:

– Я сделаю то, что должен сделать.

– Дурак, - сказал дядя.
– Ты едешь убивать или быть убитым. В Америке люди сейчас убивают друг друга, и это их выбор. Но это не твоя война. Знаешь, что говорит Талмуд? Он говорит: когда сталкиваются две великие силы, стань в стороне и жди Мессию.

Адам постарался, чтобы голос его звучал спокойно и терпеливо.

– Я мужчина, - сказал он.
– Разве может мужчина стоять в стороне и ждать? В Америке сейчас - в эту минуту - мужчины сражаются за свободу.

– За свободу, - как эхо, повторил старик.
– Да, твой отец сражался за свободу, и знаешь, чем эта свобода обернулась? В Праге они скинули императора и начали убивать евреев. Здесь, в Баварии, герои вышагивали, распевая песни о свободе, но потом перестали распевать, чтобы сэкономить силы для того, чтобы убивать евреев. Знаешь, что такое всемирная свобода? он помолчал.
– Что ж, я скажу тебе. Это свобода убивать евреев.

Старик засмеялся.

Адам подумал: Если он не перестанет смеяться, я его убью.

Но смех оборвался.

– Есть только один выход, - сказал старик.
– Мы должны ждать.

– Чего?

– Сам знаешь, чего. Дня, когда, следуя нашему примеру - примеру евреев, - весь мир познает Закон. И возрадуется святости его.

Адам посмотрел на еловый лес, на гору, где в сиянии заходящего солнца розовели снега.

– Я не хочу ждать, - сказал он.

– Чего же ты хочешь?

– Сделать все, что в моих силах, чтобы приблизить этот день.

– День, когда мир познает Закон?

– Нет, - сказал Адам, чувствуя, как возвращается гнев, вновь ощутив себя преданным и отвергнутым - как тогда, в темнеющей комнате, шесть месяцев назад, когда отец произнес слова, перечеркнувшие смысл всей его жизни и всех страданий.

– Нет, - повторил он.
– День, когда мир познает Справедливость.

– Закон и есть Справедливость, - сказал дядя. И когда Адам обернулся к нему сказать что-то, чего он сам ещё не сформулировал и мог опознать только по тьме, застившей разум, и по боли в сердце, - дядя поднял руку, чтобы остановить его: - Нет, не говори того, что готово сорваться у тебя с языка. Это будет богохульством.