– Я тебя снова к Никифору Сумарокову наняла.

"Вот, - думаю, - от волка убежала, на медведя попала. Волк не доел, так медведь загрызет".

Весь день я вздыхаю. Вздыхаю да молчу, да ответа не даю. Знаю, каковы они есть, Сумароковы; кому неизведано, а у меня отведано.

Вот и воскресенье пришло. Мать велит собираться, надо ехать к новым хозяевам. Ушла я на печь, вздумала поупрямиться. Мать раз сказала и два сказала:

– Слезай!

А я все посиживаю. Потом мать уже твердо говорит:

– Слезай. А то, как вздумаю бить, так и с печи стащу.

Ну, думаю, видно, надо сойти. Уши выше головы не бывают. Сошла с печки, да еще долгонько на месте постояла. А у матери уже и лошадь готова.

– Ну что, долго будешь стоять?

Я тогда и ответила матери:

– Не поеду.

А мать говорит:

– Поедешь.

Ну, тут и начали считаться. Сколько-то раз поотвечали одна другой.

Я твержу:

– Хоть к дьяволу найми - поеду. А Никифорову хозяйку я знаю, так и не еду.

Мать больше слова не сказала, а взяла за плечо, сунула мне малицу в руки и в одном платье вывела на улицу к саням. И с саней вздумала я уйти от нее к соседям, так мать меня за косу схватила. На свою косу немало я злилась: подергана она, злодейка, лучше бы ее не было. У других под платком и не видно косы, а у меня болтается, и всяк за нее хватается.

Я плачу. А мимо саней идет старуха Анна Степановна, моей подружки Аграфены мать. И слышит она, как моя мать ругается:

– Что задумаете, то и делаете. Еще не пришло время своим умом-то жить.

Анна Степановна ее уговаривает:

– Пошто ты, Дарья Ивановна, так скоро ее увозишь-то? Пусть бы она пожила да погостила.

Тут мать своей рукой малицу на меня надела и посадила в сани. Вижу я, что больше матери не будешь. Да и Анна Степановна уговаривать начала так ласково:

– Маришечка, съезди ты, поживи. Ведь уж если вовсе худо будет, так, может, мать и поверит, что жить нельзя.

А я ответила:

– Сказывать не буду, как стану жить. Только если сама услышит да увидит, так пусть сама на себя и пеняет.

Все же от тех ласковых Анниных слов я растаяла.

Вот и привезла меня мать к хозяюшке. А хозяюшка, Варвара Андреевна, довольна, радехонька. С честью да с радостью принимает меня. Стала она меня матери нахваливать:

– Уж если такая же будет, как была, - не девка это, а золото. Куда ее ни наряди - она бежит, забрани - ответу нет и темного виду не покажет.

Напоила нас хозяйка чаем. А мне не до чаю, сижу, молчу. Хозяйка видит это и спрашивает мать:

– Чего она у тебя невеселая?

– Да вот, - говорит мать, - вздумала подольше на воле пожить, да я торопила.

Хозяйка и то за меня заступилась:

– Пусть бы она погостила недельку-другую.

Спрашивает меня мать:

– Может, поедешь обратно?

А я отвечаю:

– Дважды Макара не женят. А увезла, так и живу.

Так я и осталась снова у Никифора Сумарокова.

Стала я тут уж не по-детски жить. Иной раз не с ними, а с собой считаться стала. Неделю живу и две живу - все невесело. Хозяйка мне говорит:

– Маремьяна, - стала она меня уж Маремьяной звать, - какая-то ты не такая. Через один год, а изменилась как.

Усмехнулась я:

– Ты ведь, Варвара Андреевна, постарше меня, так знаешь пословицу: год прожила, так и рог нажила, другой проживу - и второй наживу, а три проживу - хозяйку забодаю. С рогами-то побойчей буду.

А она уговаривает:

– Ведь это невестки к свекровке придут, так отвечают.

– Когда же я буду расти, - говорю, - коли за год не вырасту.

Вот так я ей говорю загадками, а она отгадывает.

– Ничего, - говорит, - девка не промах.

А я думаю: "На таких местах промахиваться худо, как-нибудь надо с выигрышем жить".

Уже и месяц проходит. Стала я подумывать: "Надо попытать попроситься у хозяйки погулять. Пустит или не пустит, а буду почаще надоедать".

Вот в воскресенье и попросилась:

– Хозяйка, - говорю, - отпусти меня.

Стали они допрашиваться:

– Куда пойдешь?

А я отвечаю:

– Куда ноги понесут. Чего вы меня исповедываете?