Скучала Агафья без меня, да и я обрадовалась - встретились.

Разделили опять работу. Агафья уличную работу ведет: воду привезет, дров наколет да наносит, лошадь накормит да уберет. А я коров обряжаю, печки топлю, варю да стряпаю, да комнаты убираю. Вечерами Агафья овечью шерсть прядет, а я рюжи да сетки вяжу. Так и осень прошла, зима наступила.

У Агафьи срок доходит: рядилась она до Филимонова заговенья. А у меня срок еще впереди, о рождестве кончался. Любы мы были хозяевам, выполняли все дело без хозяйского распоряжения, сами знали и видели. Хозяйка взглянет, а дело уже сделано. Мы с Агафьей и всю мужскую работу делали, мужиков заменяли.

Однажды летом у нас сено было накошено на одной пожне: для коровы на зиму хватило бы. Отправила нас хозяйка сено грести. Работы на трое суток, а мы располагали на двое. Я еще говаривала: "Хозяйскую работу с умом работать, так надолго хватит, а без ума, так в один день сделаешь". Дикая голова, говорят, ногам покою не дает.

Вот пошли мы. День проработали, на ночлег надо собираться. Солнце давно уже село, а мы все еще гребем. А ночь выпала хорошая, сухая. Ночи были уже не белые, а с сутеменками, подлинней, чем в самую красную пору. Жалко нам ночи, и сговорились мы с Агашей всю ночь грести.

Взялись навертывать граблями. От кошенины пыль столбом идет. Не успеем обвернуться - стог да стог. Одна берет граблями широко, а другая еще шире хватает. Хватали-хватали - поглядываем, что дело под конец подходит. И рассчитываем: надо успеть все сгрести до подъема солнца, чтобы уехать домой с плавальщиками. Так нажали, что ночь не жаркая, а у нас с волос течет, рубаха к коже льнет. Плавальщики из Запечорья поехали домой, а у нас пожня говором-говорит, стога, как пешки, стоят.

Приехали домой - у хозяйки печка дотапливается. Зашли в избу хозяйка глаза уставила:

– Девки! Вы пошто этак-то пришли?

Я Агашу опережаю, говорю:

– Дождь у нас, Марья Васильевна, проливной прошел, всю кошенину замочил.

– Какой дождь? Здесь никакого дождя не было, так у вас какой особый? Да день-то хороший, кошенина, может, и высохнет, тогда бы и сгребли.

Вижу, невесело хозяйке. Подвеселила ее:

– Да, полно, Марья Васильевна, не печалься, все сгребли.

Не верит хозяйка:

– Да брось ты врать-то, Маремьяна!

– Чего мне врать, ведь не деньги с тебя брать.

Побожилась я, тогда она поверила. Повеселела, забегала, шаньги таскает, масленник, самовар на стол:

– Ешьте, девки, пейте.

Отдыхать бы можно, да раз время прошло - не до сна, тут же и снова на пожню...

Срок Агаши кончился, хозяева нанимают нас обеих на второй год.

– Наймитесь, девки, за платой не постоим, не жалко прибавить, а жалко вас отпустить.

Мы на словах-то поддакиваем, а друг дружке подмигиваем. Уговорились мы с Агашей. Агаша решила поехать домой в Усть-Цильму будто в гости - и не вернуться. А я до своего срока доживу и, если она не вернется, тоже уйду: жить - так обеим, и уходить обеим.

К рождеству оповестила Агаша, что выходит замуж и не приедет. Хозяйке я про это не говорю. Рождество пришло, я уважила хозяев, еще около двух месяцев прожила.

А в феврале говорю хозяйке:

– Задумала я выйти на волю.

Пообиделась хозяйка, да мне воля дороже. Всей чужой работы не переробишь. Я о воле денно и ночно думала, готовилась, исподволь заводила свое хозяйство.

Заработок я не на чаи пропила. Завела себе пять сетей тягловых, веревки, бродни на ноги, чулки, рукавицы, самовар, всю посуду.

18

Любо не любо хозяйке, ушла я от нее. Было мне в то время двадцать два года.

К матери я не пошла: боялась, что снова опутает меня так, что и не выпутаться. А я решила самостоятельно жить. Поселилась я в Голубкове у Матрены Шевелевой и стала разворачивать свое немалое хозяйство: ни теленка, ни ягненка, ни кошки, ни собаки, а все-таки хозяйством зову. Готовлю я к весне рыболовную снасть, вяжу сетки. И на людей опять работаю: кому штаны, кому платьишко сошью. А мне - кто маслом, кто молоком заплатит.

Никто меня утром рано не будит, вечером поздно на работе не неволит. Только не с кем мне было слово перемолвить, не с кем думой поделиться.

А как раз в ту пору сватался ко мне тот самый Фома Голубков, с которым я два года назад на путину ходила. Уже тогда он поговаривал:

– Живу я, Мариша, один, без жены, ты тоже без мужа живешь. Давай поженимся.

Мне было смешно. Он мне годился в деды, а не то что в отцы: ему было пятьдесят три года. От первой жены у него было пятнадцать парней да девок. Как-то сказали мне, что Фома на меня поглядывает и свататься хочет, так я плюнула: