Ровно зубом его укусило,

Как огнем его опалило.

Не в точности я помню, как она плакала, ее слова еще горше были. Все ревут да плачут - где упомнишь!

Алешу мы провожали всей родней, а не только всей семьей. Он людям много не показывал свое горе, а еще людей развеселит да разговорит. Да и чего людям свое горе показывать! Мы все и так его знали. Чем могли его засаривали и веяли, мололи и мельчили. Словами да смехом отгоняем, оно будто и подальше от нас, а отвернулись да замолчали, оно тут же и ютится, около нас.

Я не дождалась, когда брата повезли на пароход. Надо было мне на пожню идти - не своя ведь воля. Работа-то ждет, да хозяевам не терпится. Сколько я ни жила у чужих людей, испытала, что у всех хозяев два ума: один - человеческий, а другой - хозяйский. Одним умом лестят, а другим кастят. Распрощалась я с братом, отправилась на пожню и осталась там со своей новой подругой Агашей.

16

Разговорились мы с Агашей в лугах.

– Ты зырянка?** - спросила я Агашу.

– Пошто? Ты не видишь?

– Ижемка?**

– Чо ты? Я ведь не по-ижемски говорю.

– Наша русская?

– Чо ты мелешь-то? Руськи небось не таки.

– Ну так я хочу знать, кто ты есть.

– Усть-Цильму-то** слыхала? Так я устьцилемка, не тонконога горожанка.

Усть-Цильма от нас за триста верст кверху по Печоре. Живут там такие же русские, но по виду их отличишь от наших нижнепечорцев. Устьцилемы и крупнее ростом и крепче здоровьем. И одежа их не похожа на нашу: у женщин - длинные, по пятам, сарафаны, широкие рукава и подолы. Из их сарафана наших, не нынешних, а старинных, не меньше двух выйдет. По двенадцати аршин они клали на сарафан да по пять аршин на рукава. Чулки шерстяные разных цветов натянут, приспустят их немножко, и не поймешь, тонка ли, толста ли такая нога.

В Усть-Цильме на сенокосе не так, как у нас, работают. Первое время пришлось мне показывать Агаше, как надо работать. У них днем в жаркое время не косят, а у нас хоть какая жара - не разбирают, в любую жару косим. Косишь, так с тебя на руки пот каплет, как дождь. Агаше за мной с непривычки и трудно тянуться, а не говорит. Сядем когда пить-есть, она от жару мечется и ни пить, ни есть не может.

А я вижу, что из нее может выйти работница, только сноровки недостает. Слыхала я, что устьцилемы по росам косят. Попили чаю, я и говорю ей:

– Агафья, отдохнем нынче.

А она спать крепкая была, уснула сразу же. Обманула я ее и пошла косить. Добрый упряг косила. А потом пришла, чайник снова согрела, Агафью разбудила.

– Чо, ты уже выспалась?
– спрашивает меня.

– Нет, - говорю, - вдвоем спать нельзя. Увидит кто ли, хозяевам скажет - худая слава пойдет про нас. А одна-то ты спишь, в случае кто спроси, я скажу, что ты захворала.

– Мотри, как хитра!
– удивляется Агафья.

Косим, гляжу - у ней силы вдвое больше прибыло. А все же в косьбе она не могла до меня дотянуться. Зато гребла она проворней меня. А в стога сено класть опять не умела. Вот мы друг дружку узнали и договорились, как нам работать. Я ей объясняю:

– Тебе, Агаша, тяжело за мной тянуться, а я грести не могу успевать за тобой, ты уж не обижайся. Стог опять я сложу, только ты стожары да подпоры высеки.

А она говорит:

– А чо тебе ладно, так мне и подавно ладно.

Так мы и приноровились. Косит она ровно, не вынуждает себя, зато гребет - только грабли свистят. А нагребем довольно перевалов, я без лошади охапками в стога ношу. Вот дело у нас идет без остановки и без споров.

Домой придем - хозяйка спрашивает, как работаем. А мы обе довольны друг дружкой. В одном только мы не сошлись: она есть-то крепче меня ела, кашу любила, а я - чай. Она меня чайной рекой звала, а я отшучиваюсь:

– Чайник на огне не сгорит. Ну а ты - кашная смерть.

И рассказываю:

– Одна старуха-свекровка старая стала. Сын надеется, что жена кормит мать, а жена пойдет, кашу понесет в горницу к старухе и покажет ей кулак: "Этого, - говорит, - хошь?" А старуха шамкает: "Шама, кормилича, ешь". Выносит обратно: "Ничего мать не ест, как я насилу-то кормить буду?"

Уехал как-то сын в лес. Женка печь затопила, полную избу дыма напустила. А свекровка лежит, чихает и приговаривает: "Дым да чад - душа моя, каша с маслом - то смерть моя". Невестка испугалась: "Ой, значит, от дыму старуха скоро не помрет". Открыла двери, выпустила весь дым, наварила каши, налила масла, несет к свекровке. Та набросилась на кашу, объелась и померла.

Агаша смеялась. Смеялась она не как все. Крепится, крепится, вытягивается, зубы сцепит, глаза закатит, сморщится, да как грохнет. Остановится и опять будто крепится, ломает ее смех, корежит, да снова вдруг, как медведица, и взревет. Посмеется, а потом и удивляется, как будто ото сна разбудилась:

– Что ты говоришь-то? Я еще не слыхала, что от каши помирают.

Домой придем и туда веселье принесем. И в работе мы успеваем, и живем дружно.

17

Осенью, после страды, я от хозяев на путину к морю пошла. Кормщиком был Михайло Шевелев из Голубкова. Жили мы на острове Кашин в Коровинской губе, а ловить ездили на свой берег. Всего нас было семь человек: две женки, три подростка, девочка лет десяти да сам кормщик. Рыбак он был не очень путевый, незадачливый.