Наташа не была красавицей. Она была просто милой. Среднего роста, с неплохой фигурой и стройными ножками. Но самым привлекательным у не было лицо – открытое, приветливое, с широко распахнутыми лукавыми глазами. Глаза ее были на редкость хороши – большие, яркие, светло-карие. Они были и не круглые и не овальные. Каждый глаз смотрел как маленькое солнышко, только встающее из-за горизонта и поэтому видимое наполовину.

Я как-то не удержался и засмотрелся в ее удивительные глаза.

– Что? Что такое? – смутилась девушка.

– Нет-нет, ничего! Просто сижу – любуюсь.

Тут она смутилась еще больше. Даже покраснела.

– А где здесь у вас можно остановиться? Гостиница есть?

– Гостиница? У нас есть постоялый двор. Только в нем лучше не селиться.

– Это почему?

– Ну, во-первых, дорого. А потом там директор…

– Что директор?

– Да, он какой-то со странностями. Вечно у него некие непонятные, а то и вовсе дурацкие затеи. И он всех ими достает.

– Какие же, например?

– То музыку включает по утрам – гимн, типа побудки. То тараканов травит по номерам, когда в них есть проживающие. То затеет опрос, либо анкетирование для постояльцев в самое для них неподходяще время. Ночью, например.

– А он что новый директор?

– Нет, уже давно работает. В нашем городе его все знают. И, кстати, почти все считают, что у него с мозгами не в порядке.

– Так. С гостиницей облом. А что же делать-то тогда?

– Я бы посоветовала обратиться к одному старику. Он живет здесь неподалеку. Живет один, а дом довольно большой. Поэтому он обычно сдает комнату и очень не дорого. Сейчас у него, кажется, постояльцев нет.

– А как к нему пройти?

– Я покажу. Живет он на улице Рябиновой.

Мы прошли с ней всего пару кварталов и свернули за угол. И практически все атрибуты центра города тут же исчезли. Исчез асфальт, автомашины, автоматы газированной воды и прилавки с мороженым. Осталась улица, густо засаженная кленами, липами, каштанами, в тени которых прятались одноэтажные деревянные домики с железными, крашеными суриком крышами. Но больше всего было рябины.

– Вам туда, – махнула рукой Наташа, – а я побегу, – а то у меня обед закончился. Но обещаю как-нибудь вечером зайти узнать, как вы устроились.

– Правда, зайдешь?

– Правда, – мягко улыбнулась она – и, повернувшись, пошла обратно.

– Эй, а как его зовут, – крикнул я уже ей вслед.

– Его зовут дед Егор. Но все говорят проще – дед Кагор!

– Дед Кагор? – переспросил я, но она уже убежала.

ДЕД КАГОР.

За невысоким забором из старых трухлявых досок виднелся сад. Я прошел вдоль ограды, пока не наткнулся на калитку. Это была старая такая, серая, давно потерявшая цвет древней краски, щелявая калитка из двухдюймового бруса. Держалась она не на петлях, а на двух кусках старой толстой резины, вероятно отрезанных от автомобильной покрышки. А закрыта была очень просто – на ее крайний брусок и на столбик, поддерживающий начало забора, было накинуто кольцо из двужильной алюминиевой проволоки. Постояв в нерешительности с минуту, я все же скинул проволоку, толкнул калитку и, открыв ее, вошел.

Внутри царствовал старый, запущенный вишневый сад. Над морем вишен вздымалась вдали груша, а ближе ко мне виднелась корявая, с несколькими перевитыми стволами яблоня. Сад сильно зарос. Среди некошеной травы и многочисленного вишневого подроста вилась одна единственная тропинка. Дорожка, кстати говоря, была хорошо утоптана и местами подправлена половинками старых кирпичей. Медленно пошел я по ней. И с каждым новым шагом, все больше отходя от забора и оставшейся за ним улицы, у меня росло странное ощущение спокойствия. От стволов вишен веяло теплом и памятью детства. На них местами виднелись комочки вишневого клея. Мне даже захотелось сорвать один из них положить в рот, как делал это в детстве в саду у бабушки.

Через несколько десятков шагов, вишняк расступился, и неожиданно передо мной возникла небольшая беседка из такого же бруса, какой послужил для возведения забора. По столбикам вились плети дикого винограда, заплетая отсутствующую стену почти полностью. За густым пологом из больших зубчатых листьев скрывался стол, с мощными ножками, врытыми в землю и небольшая скамья. А за столом, на врытой в землю двумя могучими ножками скамейке, сидел дед.

Сидел он не один. По другую сторону стола, на табуретке разместился мужчина лет 40 – крепкий, черноволосый, среднего роста, с темными добрыми глазами, но какой-то неопрятный, помятый и не бритый. Позже оказалось, что зовут его Стасом. Жил он где-то рядом – на улице, с которой я зашел в сад. У него были вечные раздоры с женой, которая, вероятно, не очень одобряла его постоянные посиделки с дедом Кагором. Когда Стас был с ней в ссоре, а это происходило почти ежедневно, он называл ее «Оно». «Оно меня обидело – назвало алькаголиком». Любимое слово у него было «Понимаш!» Обычно Стас заканчивал им почти каждую свою фразу.

Дед Егор поднял на меня глаза. Как-то язык не поворачивается, назвать его дедом. Дедок, пожалуй, будет правильней. Такой вполне себе крепенький дедок, неопределенного возраста, с большими рабочими руками, одетый в клетчатую фланелевую рубаху и широкие мягкие штаны. Редкие, но жесткие, сильно седые волосы ершисто топорщились на его голове с небольшой лысиной на макушке. Был он выбрит, хоть и не чисто, а из-под кустистых широких, нетронутых сединой бровей внимательно глядели темные, наверное, черные, насмешливые глаза.