Я покачал головой.

У них – у животных, мозг проще, и он не вторгается в такие области, как питание, выживание и размножение. У них исключены душевные метания, бессмысленная злоба, интриги и личная ненависть. Вот почему никто никогда не слыхал об импотенции у животных. Если самец больше не хочет самку, значит, ему пришло время уйти из своей стаи, скрыться в дальний овраг и там тихо умирать, а не пытаться трясущимися руками запихнуть себе в рот «Виагру».

Разговоры об «умных материях» продолжались до позднего вечера. Я уже порядком устал и пить и слушать. Когда стемнело, Стас ушел к себе – он жил совсем рядом – через два дома. А пьяненький дед, расчувствовался, прослезился и рассказал мне о себе.

– Эх, был у меня сын – Митька! Хороший такой, шустрый мальчуган.

– Почему был? Он, что умер?

– Нет, – дед покачал головой, – хуже. Он не приходит…

– Не приходит куда?

– Ко мне, – с горечью проговорил дед.

– Наверное, я сам виноват – не очень любил его, мало внимания уделял. А он вырос как-то быстро, незаметно так. Мы с женой никогда ему особой воли не давали, даже на улицу почти не выпускали. А он подрос и ушел от нас.

– Куда ушел?

– Женился. Женился сам, против нашей воли. Мы с его матерью против были. А он ушел и сделал все по-своему. Только вот теперь не ходит он ко мне. Умерла жена уже давно – приходил на похороны, и все. Больше я его не видел. Знаю, что у него детки пошли. Два пацана. Погодки они – друг за дружкой. Вот только я их ни разу не видел!

Дед замолчал, а по его морщинистой, заскорузлой щеке побежала одинокая слеза и запуталась в отросшей с утра щетине…

ВОДОКАЧКА

Утром я проснулся довольно поздно. Повалялся еще немного в кровати, наконец встал. Деда Егора было неслышно. Наверное, отдыхал после вчерашней обильной порции горячительного. Я не стал его беспокоить и тихонько прокрался на кухню. Голова слегка не то, чтобы болела, но казалась ватно-легкой. Для начала я выпил кофе – неторопливо, размышляя между глотками горячей ароматной жидкости. Умылся. Потом выпил еще кофе. И пошел к себе одеваться. Дед так и не появился.

Сегодня я собрался сходить на железнодорожный вокзал. Был он явно где-то совсем недалеко – часто было слышно, как гудят тепловозы или бегут, постукивая на стыках, составы по рельсам. Когда ветер дул с той стороны – с юга, слышно было вовсе изумительно.

Никуда не торопясь, я шел по тихой улочке, густо заросшей вишнями, кленами, рябинами и акациями. Сочная, густая зелень начинающегося лета скрывала решительно все: и здания, и огрехи разбитых тротуаров, и столбы электропередачи. Порой и самих домов с дороги почти не было видно. Местами непроходимой стеной стояли куртины сирени. Народу на улицах было немного. Иногда проедет одинокий велосипедист, или выйдет из калитки женщина в цветастом домашнем халате, да подросток пробежит с ведром к водоразборной колонке.

Похоже, здесь, как при советах, по-прежнему все работали на заводах. Да еще и не в одну смену. Не было даже женщин – все были на фабриках. А те, кто сейчас не работал, все равно были дома – отсыпались после ночной смены. Люди встречались только в центре города, на площади, да на рынке.

Наконец я достиг железнодорожного вокзала и вошел через высокие, старинные двустворчатые двери в его прохладный и совершенно безлюдный зал ожидания. Здесь реально не было ни единой души. Только в самом дальнем конце его, около билетной кассы, стояли двое мужчин. Оба рослые, крепкие и загорелые. Мне они показались странно знакомыми. Один, чуть повыше, в клетчатой ковбойке, другой в темной куртке, типы ветровки. Они внимательно и как-то неодобрительно посмотрели на меня. Я пожал плечами и вернулся в другой конец зала. Здесь тоже были тяжелые двустворчатые двери. Через них я вышел на залитый полдневным солнцем перрон.

Я прошелся до самого конца длинного хорошо заасфальтированного перрона, пока не поравнялся со старинной паровозной водокачкой. На ней еще сохранилась ржавая двутавровая балка, торчащая из стены. Раньше по ней тянулся рукав для подачи воды в котел паровоза. Мощная, круглая, хорошо оштукатуренная башня высотой с четырехэтажный дом выглядела, как бастион неприступной крепости. Сверху ее венчала красная крыша конусом. Под ней виднелось небольшое круглое оконце. Больше в башне не было ни одного отверстия, хотя я обошел ее всю кругом. Вероятно, заложили, когда сооружение стало не нужно. Высоко на стене я совершенно случайно разглядел плохо различимую эмблему, которую, наверное, когда-то старательно убирали. Но следы все-таки сохранились.

В конце дня я заглянул к Кагору. Тот как всегда сидел в беседке – похмелялся после вчерашнего. (Спал, похоже, до самого обеда). Мне так же была гостеприимно предложена рюмочка, но я твердо отказался. Расчувствовавшись из-за того, что ему больше достанется, дед искренне поведал мне свои сокровенные мысли.

Гнусный, как у нас всегда любили повторять, царский режим так и не смог набраться смелости и заставить работать женщину. А золотой, самый раззамечательный советский строй заставил и разрешения не спросил. В семьях дореволюционных рабочих бывало по пять – шесть детей. А то и по восемь. В нашей семье было девятеро. Я – седьмой. Работал в семье один отец. Всю жизнь трудился на Вагоноремонтном заводе. Работал тяжело – не спорю. Но мать всю жизнь сидела дома. Готовила, стирала, за детьми следила. Любила по вечерам собрать всех соседок и играть в лото. Но, ни одного дня не работала. И одной отцовской зарплаты на всех хватало. Все выросли и в жизнь пошли. И, кстати говоря, в царской России рабочие налогов не платили. Вовсе! Считалось, что у них нет собственного имущества. Они всего лишь наемные работники. Поэтому налоги им платить не за что, и не с чего!

А при «благословенной» Советской власти всех баб загнали на фабрики. И назвали это равноправием и освобожденным женским трудом. Лицемерие несусветное! Теперь бабенки всю жизнь горбяться у станка, когда раньше это было делом только их мужей. И была теперь у них всего пара недель после родов, чтобы восстановиться и опять на завод. А с ребятенком пусть, кто хочет, тот и сидит. И налог Советская власть – подоходный – гребла со всех: и с мужиков, и с баб. Они ж работают, равные мужчинам, пущай и плотят, как все! И чем же мы тогда гордимся?