Всё предусмотрел Господь в этом мире: для преданности Он дал человеку собаку, для ласки – кошку, а для счастья – женщину. И нет смысла – искать иного счастья на земле. Возможно, моя большая ошибка заключалась в том, что я гнал от себя эту простую истину и пытался найти для себя какое-то иное счастье. Я ошибался, теперь я это знаю.

Когда-то профессор Бунин сказал мне: « Ценность жизни, Серёжа, измеряется не количеством прожитых лет, а их качеством» . Он был уже болен, но продолжал работать над подготовкой к новому изданию своего главного труда – двухтомника « Истории градостроительного искусства» .

Как давно это было…

Часы внизу бьют три четверти. Утренний свет уже ломится в окна, он как ртуть – проникает повсюду, не отбрасывая за собой тени. Большое солнце скоро поднимется над подёрнутой дымкой оранжевой кромкой леса, и тогда его яркие лучи начнут ползать по стенам комнаты, разыскивая развешенные на них картины. Надо вставать…

Я умываюсь, заправляю свою солдатскую постель и спускаюсь на первый этаж. Вся гостиная с эркером, где по утрам я занимаюсь живописью, залита светом. На мольберте томится в ожидании начатый вчера холст, на столе вповалку, как солдаты на постое, дремлют тюбики масляных красок, в керамических вазах дружно голосуют кисти-блондинки, выставив напоказ свою голую щетину, отстраняясь от них, сдержанно поблёскивают металлическим холодком безжалостные мастихины, а на подоконнике равнодушно растянулся услужливый муштабель. В противоположном углу комнаты скучает парочка свободных мольбертов – на них я выставляю законченные работы, устраивая домашние просмотры.

Прекрасны утренние часы в деревне. Соседи спят, и это радует. Благо – созерцать природу в абсолютной тишине. Рыбаки в этом смысле – часть природы: так же безмолвны. Соловьи заливаются в берёзовой роще, что вытянулась по берегу пруда перед моими окнами. Их трели гармонично вплетаются в утреннюю тишину, не нарушая её.

Как торжественно это тихое пробуждение…

Гуси на противоположном берегу неожиданно включают свои клаксоны, и вслед за ними в открытое окно врывается несносный собачий гвалт. Терпеливо жду, когда вновь воцарится тишина и гармония…

Прихватив чашку кофе, я выхожу на «палубу», чтобы насладиться солнечным утром и деревенским покоем. С «палубы» открывается прекрасный вид. Она обнесена ограждением, напоминающим корабельные леера. Сидя в кресле и закинув ноги на леера, я наблюдаю, как медленно поднимается из-за леса солнце, как редеет туман над прудом и оживает природа, наполняясь звуками дня.

Зажмурив глаза, я вспоминаю белёсые суглинки тосканских холмов и зелёные долины Умбрии, извилистые дороги, обсаженные колоннадами кипарисов, крутые и узкие улицы средневековых городов, разбросанных по вершинам холмов. С высоты их стен я любовался чарующими видами, какие открывались и древним этрускам, и римлянам, и великим живописцам Возрождения. Люди, жившие в этих городах, в своих орлиных гнёздах, подобно птицам, могли озирать огромные пространства. Может быть, именно это ощущение полёта окрыляло и вдохновляло итальянских мастеров к созданию своих шедевров? Ландшафт, несомненно, оказывает наибольшее влияние на развитие искусства, на его формы, стили и характерные особенности.

Обо всём этом я думаю, пребывая на «палубе», наслаждаясь благодатью и тишиной. В этом торжественном безмолвии мне иногда начинает казаться, что я нахожусь в раю. Такое состояние длится до тех пор, пока первый автомобиль своим наглым появлением не нарушает природную гармонию.

Но порой мне кажется, что я уже присмотрелся к этой красоте, и она меня не радует. Причина такого огорчения кроется в том, что любоваться красотой в одиночку – всё равно, что в одиночку пить…

Не по-русски как-то…

Помню, первый в своей жизни отпуск я провёл в Крыму. За две недели, что я находился на южном побережье, я превратился в глухонемого, так как мне не с кем было общаться. Тогда я, быть может, впервые понял, что не только в беде, но и в радости негоже быть одному.

Я покидаю «палубу» и возвращаюсь в дом. И вновь, как блохи, набрасываются на меня воспоминания, выстраиваясь в обрывочные и нестройные ленты. «Дела давно минувших дней» поднимаются из тёмных глубин памяти и надсадно стучат в висках. Моя последняя институтская любовь – последняя отчаянная попытка обрести счастье…

Что ж, если сон так упорно напоминает мне о ней, быть может, настало время – рассказать, как всё было.

История эта началась в середине пятого курса, в один из последних дней 1976 года, а именно двадцать девятого декабря. Несмотря на приближение новогоднего праздника, голова моя была забита иными делами и заботами.

В институт я приехал к обеду, чтобы узнать оценку за сданный накануне курсовой проект реконструкции центра города Гагарина. Войдя в аудиторию, я обошёл расставленные по периметру проекты, нашёл свой, на котором в правом углу красным карандашом была выведена большая пятёрка. Не успел я отнести свой подрамник на кафедру, как меня вместе с другими старостами групп попросили зайти в кабинет проректора по научной работе.

Проректор Степанов был не один. В кабинете находились ещё два преподавателя, и сразу стало понятно, по какому поводу нас вызвали. Разговор зашёл об экзамене по теории архитектуры и о нашем коллективном письме на имя ректора архитектурного института с просьбой – отменить этот экзамен.

Дело было в том, что конкретных учебников по этому предмету в институтской библиотеке не было. Уважаемый профессор, читавший нам лекции, весь семестр рассказывал разные истории из своей трудовой жизни, которые, естественно, никто не записывал, так что конспектов тоже не было. А как сдавать экзамен, если к нему нельзя подготовиться? Коллективное письмо курса было подписано старостами всех групп, поэтому нас – двенадцать представителей и пригласили к проректору.