– Тебе что, жалко?
– спросил у него Толик.
– Гуляем же...

Пряхин неохотно стукнул ногой в пол и вяло охлопал себя ладонями.

– Давай, давай...
– подзадорил его Тимка.
– Давай, щербатый!

– Жги!
– крикнул Толик, прихлопывая в ладоши.

– Ну ладно, будет вам, - неожиданно вмешалась Рая.
– Хватит.

– А чего?
– лениво спросил Тимка.
– Пусть пляшет...

– Ладно тебе!
– прикрикнула на него Рая.
– Чего куражишься?!
– она повернулась к Пряхину.
– А ты садись, - и добавила едко.
– Плясун!

Пряхин сел, у него было такое чувство, будто босой ногой ступил в коровью лепешку. Но еще гаже было оттого, что случилось все у нее на глазах. Он понурился, сам себе стал противен - хоть беги.

"Всяк и каждый ноги об меня вытирает, - думал он, горечь драла и щипала горло.
– Любой, кому не лень, в дерьмо меня мордой тычет. А я терплю".

Он и впрямь готов был заплакать, отвести душу слезами, и заплакал бы, не будь здесь чужих.

Между тем за столом снова выпили, загалдели, пошел прежний сбивчивый разговор, поднялся смех и гомон. Тимка щипал струны гитары.

Опять сумятица, разнобой голосов, пьяный путаный галдеж, но для Пряхина не было уже уюта в застолье, на сердце скребли кошки.

В общей неразберихе Рая подсела к нему, заглянула в лицо.

– Что загрустил, плясун?
– засмеялась она и толкнула его плечом.

– С чего вы взяли?
– он старался не смотреть на нее.

– Да уж вижу. Что, тошно?

Пряхин уклончиво пожал плечами, не признаваться же, в самом деле.

– А зачем терпел?
– спросила она.
– Не хотел, не плясал бы.

– Неудобно... У нас вроде застолье, компания, а я ломаюсь...

– Эх ты...
– попеняла она с жалостью.
– Ведь измывались над тобой.

Его стала разбирать злость, он почувствовал в крови зуд - всего проняло.

– А тебе-то что?!
– неожиданно спросил он.
– Тебе что за дело?! Ты-то чего лезешь?! На жалость берешь?!

– Хорош...
– с усмешкой покачала она головой.

– Мое дело! Чего вяжешься?!

– Вон как заговорил...

– Видали мы таких!
– расходился Пряхин.
– В душу лезешь?!

– Угомонись!
– нахмурилась она.
– Сам не знаешь, что говоришь.

– Знаю! Плясал - значит, хотел! Веселье у нас! Гулянка!
– Пряхин вскочил и пустился в пляс.

Он плясал, выламываясь, свистел пронзительно, подбадривал себя криком на разные голоса: было что-то дикое, пропащее в этой пляске, гиблое, он плясал так, будто с треском рвал себя на куски, вот допляшет - и конец, больше незачем жить.

– Перестань, - сказала ему тихо Рая, но он не слышал, бешено кружил, задыхаясь. Сил уже не было, он едва держался на ногах, дергался и почти падал.

– Оставьте его, - с тревогой сказала Рая.

– Пусть пляшет, - отозвался Тимка.
– Давай, щербатый...

За столом все шумно закричали, загикали, подбадривая плясуна, прихлопывали сообща, а Пряхин, бледный, едва живой, мокрый и задыхающийся, хрипел, выбиваясь из сил, корчился и, казалось, рухнет вот-вот, как загнанная лошадь.

– Остановите его!
– кинулась Рая к физику-химику, который по-прежнему невозмутимо лежал, читая.

Физик-химик на мгновение отвел книгу в сторону, глядя ясными трезвыми глазами и отвернулся без единого слова, вновь уставился в книгу.

– Ах, ты!..
– кинула ему Рая и повисла на Пряхине, толкнула его на койку и придавила, навалившись. Он замер, обессиленно дыша всей грудью. Рая дала ему воды, он выпил, откинулся на подушку и затих.

– Жалеешь?
– насмешливо спросил у нее Толик.

– Жалею, - отозвалась она.

Веселье в комнате пошло на убыль. Вяло переговаривались, томились, но никто не решался встать и уйти. Да и куда идти, если некуда, уж лучше коротать время здесь, чем разбрестись по своим углам: сообща худо, а в одиночку и вовсе невмоготу.

На дворе был поздний вечер, горели окна бараков, и казалось, огни врезаны в кромешную темень, горят, не давая света.

Пряхин отдышался и сел.

– Ну как, оклемался?
– спросил Проша.

– Вроде ничего, - усмехнулся Пряхин.
– Можно сызнова.

Он сел к столу, но сидел тихо, оцепенело, точно его оглушили, и он никак не может прийти в себя. Тимку потянуло на песни, он запел ненатуральным жестяным голосом про нары и охрану и вскоре навел на всех скуку.

Пряхин слушал, подперев рукой щеку; невнятное смущение испытывал он смущение, которого не знал раньше. Ему было неловко перед этой женщиной, хотя, казалось бы, что особенного, а тем более - здесь. Ведь и впрямь ничего не стряслось - мало ли бывает, но сидишь, как пришибленный, глаз не поднять.