Рафаэль оглянулся. Он подумал: «Как же все это красиво!»

Всюду сияло золото и шелк. Тонкая чеканка бронзы при свете дорогих канделябров, с бесчисленным множеством свечей сверкала, разбрасывая лучи. Редкостные цветы изливали сладостное благоухание.

– О, как все изменилось! – со смехом проговорил Рафаэль. – Моя добродетель больше не согласна ходить пешком! Порог для меня – это моя убогая мансарда, потертое платье и долги швейцару. Ах, прожить бы в такой роскоши год! Даже полгода! А потом умереть! По крайней мере, я все изведаю, выпью до дна, поглощу тысячу жизней!

– Друг мой, – возразил слушавший его Эмиль, – богатство скоро наскучит тебе, поверь. Ты заметишь, что оно лишает тебя возможности стать выдающимся человеком.

– Прекрати! – воскликнул Рафаэль. – Я умираю от голода, сначала пообедаем.

Все со смехом уселись за стол, покрытой белоснежной скатертью, искрящейся, как свежевыпавший снег. Хрусталь сверкал, разбрасывая звезды. Блюда под серебряными крышками возбуждали аппетит. Лакеи разливали мадеру. Затем появилась первая перемена блюд. Ее сопровождали вина бордосские и бургундские. Лакеи наполняли бокалы поистине с королевской щедростью. Вторая перемена блюд оказалась еще более роскошной. Кое у кого бледные лбы покраснели, а у иных носы уже приняли багровый оттенок, щеки пылали, глаза блестели. Все ели и говорили, говорили и ели, пили, не остерегаясь обилия возлияний. Шампанское сменили ронские вина жестокой крепости. Начались лукавые тосты, бахвальства, дерзости. Все стремились щегольнуть, если не умом, то способностью состязаться с винными бочонками и бутылями. Кто-то пытался заговорить о политике.

– Нет, это скучно, прекратите, – крикнул Эмиль, – лучше передайте мне спаржу.

– Итак, выпьем за примитивность власти, которая дает нам власть над глупцами, – предложил Жан.

– И все-таки, Наполеон, по крайней мере, оставил нам славу, – прокричал морской офицер с трудом держа в руке позолоченный бокал.

– Ах! Слава – товар невыгодный, стоит дорого, сохраняется плохо, – произнес кто-то, сидящий с краю.

Все весело рассмеялись.

Всех охватила пьяная лихорадочная болтливость. Десертные вина добавили свой остро волнующий вкус и колдовские пары. Слуги внесли пирамиды всевозможных плодов. Сок тек по пальцам сидящих за столом, апельсины катились по полу. Теперь слова звучали невнятно, бокалы разбивались вдребезги, сборище молодых людей засвистело, запело, захохотало. Некоторые уже лежали, упав на мягкие пушистые ковры.

– Пожалуйте в гостиную – кофе подан, – объявил дворецкий, стараясь поднять одного из лежащих на ковре.

Почти все гости в этот момент блуждали в сладостном преддверии рая, где свет разума гаснет, а тело придается на свободе бешеным радостям. Отважные ораторы еще произносили неясные слова, смысл которых ускользал от них самих. Гости направились в гостиную, увлекая и поддерживая друг друга, а кое-кого даже неся на руках. На мгновение толпа остановилась в дверях, застывшая и очарованная.

Все наслаждения пира побледнели перед тем возбуждающим зрелищем, которое открылось перед ними.

При свете горящих в золотой люстре свечей, вокруг стола, уставленного серебром и золотом, группа женщин внезапно предстала перед гостями, у которых глаза заискрились и засверкали. Богаты были узоры их одежд, но еще богаче – ослепительная женская красота, перед которой меркли все чудеса этого дворца. Изумленные взгляды окидывали пеструю гирлянду живых цветов, вперемешку с сапфирами, рубинами и кораллами на белоснежных шеях.

Этот сераль обольщал любые взоры, услаждал любые прихоти. Танцовщица, застывшая в очаровательной позе под волнистыми складками кашемира, казалась обнаженной. Узенькие ножки говорили о любви. Уста, свежие и алые, призывно улыбались. Юные девицы были тонкой подделкой под невинных робких дев, что казалось прелестным. Их волосы дышали ослепительным блеском, а сами они были, как светлые видения. Красавицы аристократки с надменным выражением лица склоняли головы с таким видом, как будто еще не все королевские милости были им оказаны. Парижанки, вся красота которых была в неописуемой грации, гибкие, сильные, бессердечные и вместе с тем бесстрастные, показывали все обольщения страсти.

Шепот восхищения пронесся над залом, как нежнейшая музыка.

Едва Рафаэль и Эмиль сели на мягкий диван, к ним подошла высокая девушка с горделивой осанкой, с чертами лица, волнующими и полными страсти. Глаза с длинными ресницами метали смелое пламя, искры любви. Алый рот призывал к поцелую. Стан у этой девушки был гибкий, будто созданный для восторга. Грудь и плечи пышно развитые, как у красавиц Караччи. Ее сильное тело заставляло предполагать в ней подвижность пантеры, а изящество форм сулило жгучую радость ласки.

Одетая в платье из красного бархата, она небрежно ступала по цветам, уже оброненным ее подругами с их украшенных голов. Гордая своей красотой, гордая, может быть, своими пороками, она выставляла напоказ белую руку, ярко сияющую на алом бархате. Она была королевой.

– Как тебя зовут? – спросил Рафаэль.

– Акелина. У меня было другое имя, – проговорила она после недолгого молчания. – Как Папа Римский берет себе новое имя, так и я, превзойдя всех женщин, взяла и назвалась по-другому. Меня любил благородный человек, – сказала она, и лицо ее помрачнело. – Но гильотина стала моей соперницей. Поэтому я всегда отделываю свой наряд чем-нибудь красным.