– Вся власть Советам!
– крикнул с галерки Измайлов из первого взвода, хулиган по призванию.

Агитатор заговорил, как и положено, восклицательными знаками. Голос звенел, рокотал - видимо, целился в душу, но бил совсем в молоко. Понять его было невозможно: русским языком агитатор не владел. Путал слова, комкал незаконченные, выскользнувшие из-под контроля предложения - но говорил, говорил, говорил, говорил. Высыпал слова кучей: разбирайте сами. Зал притих, завороженный абракадаброй. Из звонких патетических куч выделялись два членораздельных кусочка:

"Родина - наша мать" и "Как отдать мать?". Когда он повторил это в десятый раз, зал заскучал.

– Товарищч, как нам реорганизовать Рабкрин?!
– крикнул Измайлов.

(В армию он загремел со второго курса юридического. Знает, что такое антимония и когда был военный коммунизм.)

Аудитория гудела, как улей, кто-то играл в "секу" добытой по случаю колодой. Так что вбежал Трясогузка и зашикал на них, как на старшеклассников в тюзе.

...Спустившись по лестнице, они прошли через двор по бетонным квадратикам дорожки и вышли на улицу. Взводный стоял у железной двери дома напротив и жал звонок. Дверь отворилась, выглянула женщина лет пятидесяти в платке с блестками. Внимательно посмотрела в лицо Кочеулову и снова исчезла. Она скоро вернулась, вышла и встала у стены своего дома, сцепив пальцы на животе. Рассмотрев БТР, сказала сухим утомленным голосом:

– А вы на этом?

Кочеулов вслед за ее взглядом оглянулся на "коробочку".

– Да. Бабушка ведь одна, вы сказали?

– Да, но...

И, словно устав от разговора, замолкла. Выглядела она, как человек, у которого болит зуб. Все прояснилось, когда в проеме двери появилась бабушка, невозможно толстая, с трудом передвигающая самое себя. На ней был тонкий домашний халат. Обручальное кольцо врезалось в мякоть пальца. Протиснулась в два приема и встала на ступеньке. Скользнув загнанным взглядом по БТРу, оглянулась на соседку, снова посмотрела на БТР и вяло запричитала.

– Вот, сюда пожалуйста...
– Взводный тронул ее за обвислый локоть, указывая на открытый боковой люк.

Увидев этот люк, старушка заплакала - так же вяло, еле слышно, скорее, захныкала. Она шагнула вперед, но вдруг остановилась. Будто вспомнив главное, подняла красные глаза на свой дом. Из разбитых окон в яркое лунное небо поднимались столбы дыма. Не прерывая монотонного хныканья, она обернулась, показала рукой: смотри, что сделали. Ее соседка молчала, неподвижно стоя у стены.

Толстушка долго топталась у "коробочки", примерялась, не зная, как подступиться. Наконец подняла ногу на ступеньку.

– Вы головой вперед, - учил ее Кочеулов.
– Туда ногу, потом голову, а я вас подсажу.

Она послушно сунула в люк голову, потом руку. Прошло некоторое время. Тапок слетел с поставленной на подножку ноги. БТР качался... Она попробовала присесть, одновременно отталкиваясь оставшейся снаружи рукой от брони, чтобы уже вылезти обратно... Стало очевидно, что бабушка застряла. Солдаты, давясь от смеха, отбегали подальше, прятались за "коробочку". У Кочеулова подергивались губы, но из последних сил он удерживал серьезное выражение лица.

– Попробуйте еще назад... Мы вам "уазик" пришлем...

И вдруг у военных за спинами зарыдала пожилая азербайджанка. Они рыдали вдвоем: одна, прячась в ладони, в платок, в провал двери, другая - в темной железной ловушке.

Погром - зрелище неприличное. После первого Митя маялся долго. Сморщится ни с того ни с сего, губу закусит... вспоминает. Душу то и дело подташнивало, и нечем было ее отвлечь: во всем она отыскивала метастазы мерзости. Шеки был прошит ими вдоль и поперек. Они сплетались под чистенькой мостовой в густые крепкие сети. Прятались за ванильные стены пекарни. Росли из горшка герани, в погожее утро выставленного хозяйкой на подоконник. Теперь-то Митя знал, теперь видел, как сквозь каждый, самый солнечный, полный синего неба и шумных воробьев день тянулась под чью-то крышу дикая, кричащая, страшная ночь.

...Дальше БТР не проходил: на пути встал дуб. Молодой, но достаточно толстенький ветвистый дуб прямо посреди переулка. Оставили БТР с водителем и побежали. Майор Хлебников, перебрасывая из руки в руку виляющую во все стороны резиновую палку, бежал впереди. (Палки, привезенные краснодарцами в Шеки, как выяснилось, были бракованными, не из той резины.) Хлебникова из уважения не обгоняли.

В окнах второго этажа мелькали тени. Занавески валялись под домом. Одна зацепилась за водосточную трубу, легкая тюлевая занавеска, и плавала по ветру. Иглой в уши входил тонкий истошный крик. Столь же пронзительны были причитания - кто-то о чем-то умолял, смешивая слова с рыданиями.

От волнения и быстрого бега сводило под ложечкой.

– Вперед. Никому не стрелять!

Деревянная лестница загудела. Дверь настежь. Пол усеян осколками. Стекла опрокинутого серванта, посуда, плафоны люстры. Первое лицо, увиденное Митей, - сотканное из морщин черно-белое лицо старика в разбитой траурной рамке, скрипнувшей под ногой. Кто-то пробежал через дальнюю комнату, неся в руке топор. Две старые женщины в черных одеждах стояли рядом в углу. Вскидывали вверх руки, больно хлопали себя по щекам и выли. Седые их волосы были растрепаны, платки съехали. Третью, молодую, намотав на кулак ее смоляную косу, тянул по полу рослый детина с пушистыми бакенбардами. Митя узнал его: тот, что прислал им в чайхане бахлаву. Остальные погромщики наблюдали, встав полукругом. Руки с засученными рукавами сорочек и пиджаков держали слегка на отлете, как люди, ненадолго оторвавшиеся от работы. Ближний к Мите - красный, запыхавшийся до хрипоты, - держа за самый кончик сигарету, тянулся к ней мокрым ртом.