Парень из чайханы подтягивал женщину к двери и все что-то приговаривал. Похоже - что спустит ее сейчас с лестницы. Одной рукой она вцепилась в корешок косы, другой упиралась в пол. Эта рука у нее вся была изрезана. По осколкам, по крашеным доскам за ней тянулся кровавый след.

– Билат эта!
– крикнул Рослый, оборачиваясь к вбежавшим, и кивнул на женщину.

Хлебников шагнул ему навстречу и, размахнувшись, как теннисист, со свистом опустил дубинку поперек огромной спины. Дубинка чавкнула, человек рухнул с глухим дровяным стуком.

– Уходите, - сказал Хлебников.
– Только сразу, или перемолочу в крошево.

Голос его был, как надвигающийся танк. Они быстро ушли. Прошли вплотную к их шеренге, почему-то грустно покачивая головами. Того, что получил дубинкой, вели, заботливо придерживая под мышки. Глаза его были полны слез. Митя отвернулся. Кажется, он тоже узнал Митю.

Женщины сидели на полу. Обнимались, хватали друг друга за запястья, суетливо гладили плечи. С руки молодой лилась кровь, но никто из них этого не замечал. Утешая друг друга, они громко, все на той же пронзительной ноте, причитали.

Военные не понимали их языка. Солдаты молчали. Молчал майор Хлебников. Переминаясь с ноги на ногу, они наступали на битое стекло, стекло хрустело.

Во дворе, возле дома, примыкающего к тому, в котором погулял погром, на некрашеной деревянной лавке сидели древняя старуха и ее маленькая внучка.

Старуха - высохшая, потерявшаяся в складках непременного черного платья. Внучка держала в руках пустые пяльца. Хлебников подошел к ним.

– Что ж это такое тут делается?
– сказал комбат.
– Хоть бы вы их остановили.

Она смотрела на него, не понимая. Так и показала, разведя руками: не понимаю.

– Они армян, - объяснила девочка.
– Эти армян.

– Пошли отсюда, - буркнул Хлебников.

Решетов стоял, прислонившись плечом к броне, и грыз яблоко. Под ногами у него белело штук пять свежих огрызков.

– Все-таки хорошо, что нас оттуда сюда перебросили.

– Главное, вовремя. Не хотел бы я там оказаться.

– Долго теперь в бронежилетах будем ходить. Пока там не уляжется.

– А там, думаешь, уляжется?

– Конечно. Пара танков прокатится по улицам, так и уляжется.

– А если... нет?

– Несладко нашим в Баку, это уж точно. А танки и так там катаются, да без толку.

– Да. Если и здесь такое начнется, х...во нам будет.

– Ну уж нет. Здесь вряд ли. Здесь же глухомань, медвежий угол. Они ж здесь ленивые, как...

– Краснодарцев поджечь не поленились. Чуть шашлык не сделали из ментят.

– Да-а... Откуда парень-то был?

– Первая рота, третий взвод. Вова Самойлов. Не помнишь? Худой такой. Вроде бы сорвали с него каску, а потом по голове. Он упал, а они его ногами замесили.

– Значит, надел плохо! Не зря же Стодеревский говорит: плотнее ремешок затягивайте, а мы ... забиваем. Надо было каску лучше надевать!

– Трясогузка его домой повез. Трясогузку хлебом не корми, дай с гробом прокатиться.

– Была же у него лопатка? Надо было самому рубануть. И был бы жив.

– А ты смог бы? Рубануть?

Все было по-прежнему и все-таки иначе. Некто Мерфи, проходящий освидетельствование в дурдоме, занимал его чрезвычайно. Наконец-то появилось время, когда можно сесть в уголке, достать из-под бушлата журнал "Иностранная литература" - и пропасть из смрадного хаоса. "Пролетая над гнездом кукушки" Митя читал с жадностью, глотал пропитанные тонким ядом страницы, как те абрикосы и персики в ночном бакинском переулке. В гудящем холле гостиницы, уже переименованной местными из "старой" в "солдатскую"; в актовом зале "бывшего" горкома в составе подремывающих тревожных групп; на посту, положив журнал на толстую газовую трубу. Окружающие начинали коситься. Мигали вокруг него испытующие, ощупывающие взгляды - нервные лампочки на приборчиках "свой-чужой".

– Эй, Митяй, не зачитался? Ум за разум заплетется, зае....ся разматывать.

– Да .... .... ...., а то .... и .... ...., будешь потом .... .... !

"Свой", - обманывались приборчики и оставляли его в покое, наедине с наэлектризованными страницами. Они делали ему больно, эти страницы, но, дочитав, он впервые за месяцы службы почувствовал, что душа наконец накормлена. Фух! Хорошо знакомое там, в жизни по имени "гражданка", забытое здесь - чувствовать, как она выделяет соки, урчит, уммирротворряяяяется.

Он прислушивался к себе. Сложное волшебство, необъяснимый трюк читающего сознания: закрыв книгу, ты умер, закончился вместе с ней... и сейчас же, не успев отнять ладоней от обложки, вдохнешь болезненно, как в первый раз, и начнешь

жить - новенький и розовенький, только что обмытый. Странно: закрывая книгу, закрываешь гроб - и, закрывая книгу, укутываешь новорожденного.

...От полноты ощущений Митя зажмурился и откинулся на сиденье.

Далеко за горой, наверное, в самом Шеки, драл горло петух. Трактор, в котором сидел Митя, испокон веку дневал-ночевал на огороженной площадке газораспределителя. (В минувшие спокойные времена колхозный тракторист, зять сторожа, оставлял его тут, чтобы не гонять за тридевять земель на колхозные МТС. Он и теперь, хромой толстячок, появлялся на трассе, смотрел, на месте ли его железный конь. Близко почему-то не подходил, но иногда делал постовым ручкой.) Слева от Мити, обняв сверху руль, храпел мент. В караулы их ставили в парах с краснодарскими курсантами, курсанты шли за старших. "Приказ командования", - развел руками Стодеревский. Как бы извинялся. И только от этого, от того, что сам комполка - вот так с ними, воинская гордость прыскала у них из глаз.