— А если она вернётся! А меня нет дома?!

Как будто, она должна была вернуться, по крайней мере, с передовой.

Он звонил нам каждый вечер в течение недели, сообщая последние сводки, которые, впрочем, звучали вполне однообразно. В тот вечер, когда он не позвонил, я поняла, что она вернулась.

Потом он всё-таки объявился, чтобы поделиться своим счастьем.

— Ну и где же она была всё это время? — спросила я не без ехидства.

— Ухаживала за больной подругой! — объяснил он мне, как объясняют дебильным детям.

— Ну да! Как же я забыла, тут как раз по телеку показывали, как Мать Тереза передавала ей свои полномочия перед смертью.

— Ты просто ревнуешь, — сказал он.

— Конечно, ревную, — подтвердила я. — И не хочу терять свою любимую подругу.

— А я и не собираюсь теряться, мы теперь будем дружить семьями, — с пионерским энтузиазмом заверил он.

— Пошёл ты… — сказала я и повесила трубку.

Он перезвонил на следующий день.

— Зато я знаю теперь, что такое любовь! — сказал он вместо «здрасьте», не подозревая, как это звучит в устах сорокалетнего отморозка.

— Поделись, — попросила я.

— Это божественное шествие бессмертного среди смертных! — сказал он, на полном серьёзе.

— Я могу поставить тебе диагноз, — сказала я.

— Я слушаю.

— Фиксация на травме отнятия от груди.

— Ладно, — сказал он примирительно, — ваше, драматологов, дело комментировать чувства, а не проживать их. Но я всё-таки приглашаю тебя на свадьбу! Будешь моим свидетелем.

— ……?

— Ну, пожалуйста! — заныл он. — Ну можешь ты сделать это для меня! Ну ради нашей дружбы! Это будет самый важный день в моей жизни! А она обязательно хочет свадьбу. В церкви. А потом в «Максиме».

— Ты что!? Рехнулся?! — заорала я. — В какой церкви!? Ты же еврей!

— Ну и что, — сказал он просто. — Христос тоже был из евреев.

— И ты знаешь, чем это кончилось?!

В конце концов, я согласилась. Свадьба была назначена через три недели.

Через неделю у меня была назначена встреча с директором маленькой театральной компании, которая заинтересовалась моей пьесой. Назначена она была в баре отеля «Плаза Атенэ», на авеню Монтень, место, как говорят русские в Париже, очень «бранше», то есть модное именно в данный момент и ходить нужно только туда. Директор оказался человеком маленького росточка, с большой лысой головой и выдающимся носом. Он был каких-то болгарских или югославских корней и звали его Мика Членов. Ассоциации это вызывало самые прямые, даже у людей с бедным воображением. Я ещё подумала, не забыть бы рассказать об этом Лазьке. И тут же вспомнила, что ему сейчас не до шуток.

И в эту секунду я увидела — кого бы вы думали? — ну конечно же Нонну! И с кем бы вы думали? Разумеется с арабским шейхом! Это было как в плохом голливудском кино. Карикатура на карикатуру, по виду и по содержанию. Вид их полностью этому соответствовал. Она — в чём-то блестящем, как всегда с головокружительным декольте и на невообразимых шпильках (и это в 5 часов пополудни, время послеобеденного чая). А он весь в белом и в чалме. Они вплыли в зал и все головы повернулись в их сторону. Она держала его под руку, нежно склонив белокурую головку к его плечу. Как назло, они направились именно в нашу сторону. И тут же она увидела меня. Думаю, в этот момент на моём лице было выражено гораздо больше смущения, чем на её. Она что-то нежно прощебетала на ухо своему спутнику, указав ему на свободный столик, оставила его руку и направилась своей плавной походкой прямиком к нам.

— Привет, — нимало не смутившись, непринуждённо-светски сказала она, — как поживаешь, — и поцеловала меня дважды, по французскому обычаю целовать малознакомых людей.

Пришлось их представить.

— Нонна, — как-то глупо сказала я.

Мика встал и поцеловал ей руку. При этом его внушительных размеров нос оказался точно на уровне её декольте, застыв там, точно корабль, застрявший в льдинах. Я испугалась, что он может потерять сознание.

— А это Мика Членов, — сказала я, почему-то игриво, видимо, от смущения.

Повисла пауза… И тут она расхохоталась. Но как! За этот хохот ей можно было простить многое. Она заливалась на все лады, захлебываясь от восторга, как дитя, которое щекочут, хлопала себя по бёдрам от переизбытка чувств и даже погладила его по лысине, как бы в утешение.

— Я… это… а… а… ха… ха… ха…а… ха, — заходилась она, — это… псс… — пыталась выговорить она что-то сквозь слёзы, — …это… ссп… это псевдоним?… — наконец умудрилась произнести она.

— Вы мне льстите, мадам, — невозмутимо ответил Мика.

Вернувшись домой, я в лицах изобразила всю сцену мужу и спросила, что делать? Говорить Лазьке? Или нет?

— Это ничего не изменяет, — сказал он. — Лучше не говорить. — И добавил: — Он может умереть.

— А ты откуда знаешь? — недоверчиво спросила я.

— Я бы умер, — сказал он, — если бы тебя умканул арабский шейх (он обожал выкапывать такие словечки и использовать их где надо и не надо, безбожно коверкая).

— Но я не могу быть свидетелем на такой свадьбе! — причитала я. — Это профанация!