— И это ничего не изменяет, — ответил мой мудрый муж, — он возьмёт другого свидетеля.

Но свадьба не состоялась. За два дня до неё позвонил Лазька и сказал, что свадьба отменяется, так как невесту украли. Голос при этом у него был на удивление спокоен.

— То есть как украли? — уже понимая, что произошло, спросила я.

— А так. Приехал арабский шейх на здоровенном лимузине, прислал двух «боев», те быстро собрали вещи и она с ними — была такова. На этот раз, с паспортом. Значит, не вернётся, — констатировал он.

Я молчала на другом конце трубки. Ну что я могла сказать?

— Ну что молчишь? — спросил он. — Это же всё в точности по твоему сценарию, тютелька в тютельку. Прорицательница ты наша…

— Для этого не надо быть прорицательницей, — грустно сказала я, — но мне на неё плевать, ты-то как?

— Я ничего, — сказал он спокойным голосом, от которого стыла кровь в жилах, — хуже уже не будет. И на том спасибо, — и повесил трубку.

Теперь начнёт выздоравливать, решила я, чтобы себя успокоить. Но было как-то не по себе. Этот голос. Эта тупая безнадёжность в нём. Я подумала, не поехать ли к нему… так… на всякий случай. Но был уже час ночи и я не поехала.

Я начала ему звонить с семи утра, зная, что на работу он выходит примерно в восемь тридцать. Никто не отвечал. И эти длинные гудки в трубке звучали для меня как сирена «скорой помощи». И я сорвалась.

Я долго звонила в дверь, потом стучала кулаками, потом ногами. На шум открылась дверь напротив и показалась старушка, такой божий французский одуванчик, из тех, кто заранее покупают себе место на кладбище, ставят памятник, выгравировав на нём только дату рождения, высаживают цветочки и, нарядившись, ходят потом к себе на могилу (знала я одну такую).

— Месье увезли в госпиталь, — сказала она мне.

— В какой госпиталь?! Когда!? Он жив?! — заорала я.

— Был жив, когда увозили, но без сознания.

И рассказала мне, как он позвонил к ней в дверь среди ночи, и когда она, надев халат (и накрасив, на всякий случай, губы, подумала я), открыла, то нашла его «вот здесь», она показала место у своей двери, скорчившегося от боли и уже без сознания. Она и вызвала «скорую».

Я поехала в указанный госпиталь. К нему меня не пустили, сказав, что он в реанимации. Но зато, назвавшись сестрой, мне удалось поговорить с врачом. Он пригласил меня в кабинет и, заверив, что опасности для жизни больше нет, стал задавать странные вопросы. Из них я поняла, что он очень сомневается в Лазькиной вменяемости. И он подтвердил это, сказав, что ему вызвали психиатра.

Наконец, мне удалось из него выудить, что Лазик, видимо, пытался покончить с собой, но сделал это очень странным способом.

— Он проглотил бритву, — сказал врач.

— Бритву?! — не поверила я, представив себе почему-то, как он пытается заглотить безопасную бритву, такую, складную, с длинным лезвием, которой брился когда-то мой папа.

Тогда врач вынул из стола коробочку, открыл её и показал мне лежащую там обыкновенную бритву, обоюдоострую, посверкивающую, как ни в чём не бывало своими зазубренными боками.

— Вот это мы из него вынули, — сказал он, — ещё немного, и было бы поздно. У него было сильное внутреннее кровотечение.

Меня пустили к нему только через два дня. Он лежал серый, обросший, отрешённый, под капельницей и весь опутанный какими-то трубочками, скрестив свои тонкие руки поверх одеяла. Опять, как в голливудском кино, подумала я.

Под окнами его палаты почему-то жутко вопили коты — у них, видимо, были свои любовные разборки.

Поставив цветы в вазочку, я осторожно присела рядом с ним и взяла его за бледную руку.

— Ну, какие новости со смертного одра? — натужно-весело спросила я.

Он улыбнулся уголками губ и ничего не ответил.

— Зачем ты это сделал, — спросила я и заплакала.

— Я не хотел себя убивать, — сказал он извиняющимся тоном, — я хотел только заглушить боль, ту, другую. Ничего лучшего под рукой не нашлось.

— В следующий раз глотай пилу, для большей надёжности, — сказала я, сморкаясь и вытирая слёзы.

Мы помолчали. Я гладила его руку. Он прикрыл глаза.

— Ну и как сейчас? — спросила я. — Легче? Прошла боль?

— Пока не знаю, — сказал он, — мне морфин дают. — И уснул.

В ту ночь ко мне пришла первая строка моего будущего романа — «Всю ночь дико орали коты. А ему казалось, что это разрывается его душа».

Мы с мужем приходили к нему, по очереди, каждый день. Через неделю его сняли с морфина, и он стал более адекватен.

— Ну, вот, слава богу, — сказала я. — А то мир мог бы лишиться выдающегося математика, а я…

— Бухгалтера, — перебил он меня.

— Что, бухгалтера? — не поняла я.