Позже, той же весной, он снял неподалеку от города большой дом, именовавшийся «Ла-Пэ» [78] , с пристройками и садом, заросшим кизильником и эвкалиптами. Зельда поселилась в нем летом, после выхода из клиники, но ссоры между супругами становились всё более ожесточенными. В июне 1933 года она случайно устроила пожар, сжигая старую одежду и бумаги в неисправном камине (инцидент, как ни странно, не использованный Теннесси Уильямсом в «Костюме для летнего отеля», пронизанной предвестиями и огнем пьесе о супругах Фицджеральд). «ПОЖАР, – записал Фицджеральд в своем „гроссбухе“ и добавил: – В первый раз беру взаймы у матери. И не в последний» [79] .

Им нужно было выехать из обезображенного пожаром дома, но Скотт настоял, чтобы они задержались там еще на несколько месяцев, пока он не закончит роман. Поначалу он назывался «Парень, убивший свою мать» [80] ; его герой, мужчина по имени Фрэнсис, привлеченный внешним лоском сомнительных иностранцев, попадает в их компанию, идет вразнос и кончает тем, что убивает собственную мать. По каким-то причинам Фицджеральд не смог осуществить свой замысел, и эта неудача была в известной степени причиной его возмутительного поведения в то время.

Позднее он понял, что ему интересна куда более обыкновенная история. Он всё переиначил до неузнаваемости, и героями книги стали Дик и Николь Дайвер; спасая жену от безумия, Дик разрушает себя самого. Развитие сюжета подобно движению качелей: Николь воскресает, обретя «невинно-жуликоватый взгляд», а Дик приходит к нервному истощению и погружается в алкоголизм, хотя прежде похвалялся, что он единственный из современников-американцев, кто наделен душевным равновесием.

Худшее происходит в Риме. После похорон отца Дик пьет всё больше. Он увлечен юной кинодивой Розмари, и ему кажется, что он ее любит всерьез, но сблизившись, они разочаровываются друг в друге. Удрученный и растерянный, он выходит на улицу, чтобы напиться, попадает в круговорот танцев, ссор, потасовок, и дело заканчивается тюрьмой. «Ночь» нельзя назвать столь же четко выстроенной, как «Гэтсби», но я знаю очень немного книг, где движение вниз прочерчено с такой наглядной и ужасающей точностью.

Когда роман был окончен, Фицджеральд поселяется с тринадцатилетней дочерью Скотти в таунхаусе в Балтиморе (Парк-авеню, 1307). Зельда же снова оказывается в клинике, на сей раз в госпитале Шепарда Пратта, где она по крайней мере дважды пыталась наложить на себя руки. Неудивительно, что Скотт в своем «гроссбухе» называет этот период «странным годом работы и пьянства, всё более несчастливым», дописав карандашом на отдельном листе: «Уверенность в себе на исходе» [81] . Долгожданная публикация «Ночи» в апреле 1934 года не поправила положения. Книга была распродана лучше, чем теперь принято думать, но десятое место в списке бестселлеров Publisher’s Weekly едва ли можно назвать пределом мечтаний.

К ноябрю 1934 года, примерно тогда же, когда появилось эссе «Сон и бодрствование», Фицджеральд сделал, казалось бы, откровенное признание своему издателю, неизменно верному Максу Перкинсу: «Я слишком много пью, и оттого работа замедляется. Но с другой стороны, без выпивки я едва ли мог бы пережить это время» [82] . Это двойственное отношение Фицджеральда к выпивке, стремление видеть в ней не причину, а симптом его бед проявится не раз и в самом эссе. Вначале Фицджеральд называет бессонницу результатом «периода предельного изнурения – слишком много затевалось работы, затем возникло стечение обстоятельств, сделавших работу еще напряженнее, навалились болезни, собственные и близких, – вечная история о том, что беда не приходит одна». Но двумя абзацами ниже он бросает как бы мимоходом: «Я пил с перерывами, но от души».

«С перерывами» предполагает, что пьющий может остановиться; «от души» – удовольствие и даже размах. И в том, и в другом есть лукавство. Прежде всего, Фицджеральд в это время не считал пиво алкоголем. «Не пить» могло означать неупотребление джина и поглощение, скажем, двадцати бутылок пива в день. «Я завязал, – эти его слова, сказанные летом 1935 года, приводит Энтони Буттитта в своих не вполне надежных воспоминаниях. – Крепкого алкоголя не пью. Только пиво. Когда совсем раздует, переключаюсь на коку» [83] . Что же до крепких напитков, то после их употребления Фицджеральд, по воспоминаниям балтиморского эссеиста Г. Л. Менкена, его друга той поры, становился буйным, мог опрокинуть обеденный стол или въехать на автомобиле в стену дома.

Возвращаясь к эссе, мы находим более глубинный намек на то, сколь тяжкими последствиями для Фицджеральда стали чреваты его выпивки. Он пишет, что алкоголь способен усмирить его кошмарную бессонницу («если на ночь не выпью чего-нибудь покрепче, то заранее начинаю терзаться, будет мне дарован сон или нет»). Так за чем же дело стало, коль скоро отсутствие сна так мучительно? Ответ мы находим двумя абзацами ниже: выпивка означает «плохое» самочувствие назавтра. «Плохое» – до странности невыразительное слово в столь красочном контексте. Как и в рассказе Хемингуэя, где герой измеряет интенсивность страдания усилием, прилагаемым для того, чтобы его избежать, так и это безликое словцо должно уравновешивать пространно и тщательно описанный ужас бессонницы.

И вот, когда Фицджеральд просыпается в зловещих недрах ночи, он достает крошечную таблетку люминала из тубы, лежащей на прикроватном столике. В ожидании, пока таблетка подействует, он бродит по дому, или читает, или наблюдает, как Балтимор прячется в серый ночной туман. Когда таблетка начинает действовать, он снова забирается в постель, подпихивает под щеку подушку, будто протаптывая тропинку в обманчивый сон.

Для начала – боже, как мне это знакомо! – он выуживает из глубин памяти картины, созданные его воображением в школьные времена, когда он был невзрачным мальчишкой, слишком щуплым, чтобы блистать в спорте, но слишком большим фантазером, чтобы не сочинить в противовес реальности свой собственный мир. Команда лишается защитника. Тренер замечает его, Фрэнсиса, когда он гоняет мяч вдоль боковой линии. Игра с Йелем. Он весит только сто тридцать пять фунтов, но в третьей пятнадцатиминутке, когда счет становится…