Второму представителю династии Романовых сравнялось двадцать четыре года. По меркам своего времени это был очень красивый молодой человек, отличавшийся величавостью и никогда не ошибавшийся при отправлении разного рода церемоний. Он и сейчас сидел удивительно неподвижно – даже скорее не сидел, а священнодействовал, олицетворяя собой невозмутимую и несокрушимую власть. «Византийский идол», – отзывались о нём иностранцы. «Настоящий государь», – почтительно говорили русские.

«Письмо», обращенное к Собору, читал Алмаз Иванов. Его пронзительный голос ясно звучал под сводами палаты, возвещая «о многих неправдах польского короля», оскорблении титулов покойного государя и его царствующего сына и о челобитье Богдана Хмельницкого и войска Запорожского о принятии их «под государеву высокую руку». Артамон Матвеев смотрел на отчима с сыновней нежностью: то, что озвучено сейчас и будет озвучено в течение дня далее – результат многолетних трудов, усилий, переговоров, интриг самых разных людей, и в том числе этого сухопарого старика с черными глазами и пронзительным голосом. Это старик был одним из тех, кто вершил судьбы страны и мира, оставаясь при этом в тени; бывший купец, даже не дворянин, он делал для величия своей родины больше, чем многие князья и бояре, возводившие свои родословные к доисторическим временам и презиравшие «жалкого дьяка».

Дворяне могут сколько угодно рассуждать о том, что «семейственные воспоминания дворянства должны быть историческими воспоминаниями народа», а что важного может быть в воспоминаниях какого-нибудь чинуши? Ничего! В действительности же воспоминания иного чиновника, управлявшего делами государства и составлявшего отчёты об их состоянии, куда важнее воспоминаний иного трутня, предававшегося охоте и разврату в заложенном и перезаложенном поместье, а воспоминания солдата, прошедшего путь от Сталинграда до Праги, куда важнее мемуаров дворянина, крутящего баранку в Париже и оплакивающего «потерянную Россию».

Выслушав доклад, молодой человек поехал в свой полк.

Всё равно всё было решено заранее.

Сегодня Собор только объявит давно задуманное.

Они были женаты восемь дней.

Евдокия пока приноравливалась к дому мужа и больше смотрела, как управляется Домна Трофимовна, чем действовала сама, но уже понемногу входила в роль хозяйки. По вечерам она дожидалась Артамона и они вместе ужинали; было уже обговорено, что если он не является к определённому часу, то она ужинает одна, а там по обстоятельствам: придёт он – покормят, не придёт – лягут спать. Слуги, уже привыкшие к беспорядочному и причудливому режиму жизни хозяина, не удивлялись; но на третий день брака Домна Трофимовна решила объяснить Евдокии, что она должна трапезничать отдельно, у себя в тереме.

– Хорошо, я спрошу Артамона Сергеевича.

– Зачем спрашивать? – оскорблено сказала экономка. – Так отцами и дедами заведено.

Евдокия процитировала мысли отца Созонта относительно соблюдения и изменения традиций, попутно выразив своё с ними согласие. Это был ловкий ход: теперь Домне Трофимовне приходилось спорить не только с хозяйкой-иностранкой, но и некоторым образом с православным священником. Растерявшись, экономка сделала ошибку:

– Февронья Андреевна никогда так не делала!

– Ты сама говорила, что Февронья Андреевна здесь давно не живёт. И у меня к тебе будет просьба: не упоминать при мне это имя без особой необходимости.

Вечером – за совместным ужином, разумеется – Евдокия рассказала об этом мужу.

– Кто здесь главный – экономка?

– Главный – ты. Поэтому я у тебя и спрашиваю.

– Ну, а мне нравится. Так ей и скажи.

Молодая женщина спросила ещё, можно ли ей привезти в свою спальню кровать из старого дома или заказать новую; можно ли заменить шкафчики, можно ли…

– Господи, у меня поважнее дел нет, я должен о шкафчиках думать? Делай что хочешь.

Воспользовавшись покладистостью мужа, Евдокия велела начать в тереме большую уборку; все вещи перетряхивали, вытирали пыль, выбрасывали прохудившееся, вносили новое, выбивали ковры. Обнаружили тараканов; горничная Лиза посоветовала купить для их выведения отраву у знахарки, бестактно добавив при этом, что с оной знахаркой обитатели дома познакомились тогда, когда Февронья Андреевна пыталась лечиться от бесплодия; но она мало того, что никого не родила, так после третьего по счёту отвара «едва сама не родилась наоборот». Евдокия Григорьевна оценила остроумие Лизы, но мягко попросила горничную о том же, о чём просила экономку. За отравой к знахарке тем не менее послали.

Вечером 1 октября Матвеев возбуждённо рассказывал жене о Соборе.

– Величественное, должно быть, было зрелище!

– Ещё бы!

– Но это значит, что будет война?

– Разумеется.

– И ты пойдёшь на неё?

– Это мой долг.

– Да, всё так. И я не буду мешать тебя выполнять твой долг. Но если тебя убьют – мне будет жалко.

Артамон засмеялся. Он был молод, здоров, удачлив в делах и счастлив в любви. Какая ещё смерть? Его молодой влюблённой жене, по правде сказать, тоже в это не очень верилось. Но она уже однажды хоронила мужа и помнила свою растерянность и неспособность понять: вот был человек – и нет его… В порыве чувств Евдокия обвила руками стан возлюбленного и прижалась к нему. Любовь и Смерть связаны друг с другом, но при этом противоположны; Любовь – это свет, который окружает тьма Смерти.