В камере № 46 внутренней тюрьмы НКВД города Красноярска Рязанов встретил знакомых. Здесь и Тращенко, инструктор по полетам 44-й авиабригады, подчиненный Рязанова, и Василий Петрович Шевелев, руководивший в гражданскую войну движением партизан в Кузбассе, и инженер станкостроительного завода Константин Лях. В соседней камере сидел Михаил Николаевич Чистяков, впоследствии маршал артиллерии. В тюремной камере обычно что-то рассказывают друг другу: о себе, своей жизни, своих занятиях, знаниях. Ценятся хорошие рассказчики, умеющие или сочинять, или вспоминать прочитанные или услышанные увлекательные истории. Василий Георгиевич много читал, много знал. И с удовольствием днем, а часто и по ночам рассказывал товарищам по несчастью и жизненные истории, и пересказывал художественные произведения, рассказывал о своих родных местах, об их красоте. Недаром его дед был сказителем. Многие подчиненные Рязанова на фронте вспоминали потом, как в нередкие бессонные ночи, когда сидели или на командном пункте, или в штабе в ожидании приказа или летной погоды, Рязанов, как вспоминали очевидцы, буквально зачаровывал всех своими рассказами. Эти в войну рассказы его по ночам – оттуда, из Красноярской тюрьмы.

Искусство рассказывать истории – магического свойства. История укладывает реальность по полочкам в головах слушателей, преображая эту реальность. Рассказывал Василий Георгиевич и запавшие в детскую память услышанные от бабушки и других родных истории про Дивеевский монастырь, озеро Светлояр, про чудесные сны, необычные встречи, о старообрядческих скитах и обителях, ските Шарпан. Пораженные слушатели иногда спрашивали: да правда ли это? – Сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок, – отвечал Василий Георгиевич. – Конечно, многое чистая выдумка. Вот, есть история про Чкалова. Якобы он приказал церковь переделать в клуб своего имени, а потом и разбился. Может быть, без его ведома что-то и было. И Василий Георгиевич рассказывал о Чкалове, его удали, душевной щедрости, доброте, о его нежной душе. Это уже, когда весть о гибели Чкалова дошла до заключенных. И снова легенды о святых, о местном крае, о деревенских церквях: говорят, что когда-то, очень давно, затонула в Перозерском озере церковь. Стояла эта церковь на берегу озера, но вот в одно утро жители не обнаружили церкви, лишь кресты, да купол сквозь толщу воды виднелись. Потом все глубже и глубже уходила под воду, уже и куполов стало не видно. Наверное, прогневали чем-то люди Божий храм. Но как только исчезла в глубине озера церковь, так вода в нем стала целебной. Говорят, что кто ни испьет той воды, тот сразу поправится. Вот какая чудесная стала вода. А еще случалось, что многие видели на этом озере огоньки: то вспыхнут, то погаснут, и все двигаются, двигаются.

При занятных обстоятельствах я встретился с сокамерником отца, Хоменко. В 80-х годах школе № 50 в Святошинском районе Киева (недалеко от этой школы жил перед смертью Рязанов в доме, принадлежащем тогда Киевскому военному округу) стараниями расположенного неподалеку авиазавода Антонова и энтузиаста ветерана открыли музей 2-й воздушной армии, а школе хотели присвоить имя генерала Рязанова, но что-то не сложилось. Я сам видел на здании школы доску с надписью о том, что школа имени Рязанова, у меня есть фото этой доски. Вероятно, то что Рязанов не украинец, оказалось важнее. Школьники посещали военное Лукьяновское кладбище, где похоронен Рязанов, там проводили линейки, принимали в пионеры, в комсомол. Однажды школьники нашли на могиле Рязанова записку, и, волнуясь, принесли к нам домой. Там было написано, что автор записки в июне-июле 1938 года сидел в одной камере номер 46 с Рязановым в Красноярской следственной тюрьме НКВД. Я позвонил Хоменко, он оставил свой телефон, мы встретились. Жил он тогда на Русановке, заехал к нам на Крещатик. Увидев портрет Рязанова, увеличенную и ретушированную фотографию 51-го года, Хоменко объявил: узнаю Василия Георгиевича Рязанова, таким я его видел в тюрьме, как живой. Хотя с момента, как они виделись, до снимка прошло 13 лет, много воды утекло, но сходство, видимо, было. Сам Константин Герасимович Хоменко провел потом 15 лет на Колыме, знал там В. Шаламова. Но наибольшее впечатление, по его словам, произвела на него личность Рязанова. В 45-м из случайного обрывка газеты он узнал, что Рязанов стал дважды Героем Советского Союза. Арестовали его, как он рассказывал, за то, что в комнате его студенческого общежития, – он был студентом, – висел портрет маршала Тухачевского. Но выглядел тогда, в 80-х, Хоменко неплохо: бодрый, даже цветущий вид, здоровый сильный мужчина, хотя ему было уже под 70, он 1918 года рождения.

Он рассказывал, что в камере было человек 40. Рязанов в длинной черной шинели, сосредоточенный, резкий. Когда его избитого привели с допроса, он где-то достал карандаш, клочок бумаги, и начал, скрываясь от дверного глазка, писать письмо, как говорил Хоменко, Ворошилову, наркому обороны. Потом Рязанова снова забрали на допрос, длившийся более сорока суток. Я, честно говоря, тогда Хоменко не поверил. Я уже где-то слышал или читал, что такой прием, когда группа следователей непрерывно допрашивает арестованного, не давая ему ни спать, ни сидеть, широко применялся, но мало кто выдерживал даже 10-20 суток. Но потом в следственном деле я прочел, что после отказа Рязанова от своих показаний сформировали бригаду следователей человек 12, сменяющих друг друга, ведя непрерывный допрос. Рязанова допрашивали днем и ночью, не позволяя ему спать и сидеть 41 сутки. Он научился спать стоя с открытыми глазами. Ночью следователи сами дремали и не тревожили особенно подследственного. Но стоять столько времени невыносимо. Допрос прервали, когда у него потоком хлынула кровь из заднего прохода. Подлечили и снова принялись допрашивать. Фигурировали уже меньшие сроки: 12, 10, 5 суток. Через несколько месяцев в деле появилось его новое признание в том, что он должен был стать президентом отделившейся Сибирской республики. И – на следующий день – новый отказ от неправедно добытых показаний. Вероятно, именно эту ситуацию Василий Георгиевич и имел в виду, когда после войны говорил маме о том, что если бы он что-нибудь подписал, то его бы не было в живых.

При таких «выстойках», когда сменяющие друг друга следователи по несколько суток держали арестованных на ногах, не позволяя садиться, у подследственных разбухали ноги, возникали сильные боли, люди часто теряли сознание. Хоменко рассказывал, как Рязанов попадал в карцер, а сокамерники пытались помочь ему. Хлебную пайку обваляют в зубном порошке и оставят в сортире, как-то сообщив об этом Рязанову. Хлеб кажется негодным, никто его не трогает. А Рязанов, когда его приводят в сортир, хлеб подбирает. В карцере очистит от порошка и съест. Потом Хоменко перевели в городскую тюрьму, и больше он Рязанова не видел.

Подолгу сидел Василий Георгиевич и в одиночной камере. Человек вообще одинок. И.А. Ильин в работе «О сущности правосознания» писал: «…человечество живет на земле так, что человек человеку остается всегда психо-физическим инобытием. …И, невзирая на постоянное, повседневное, сознательное и бессознательное общение, каждый человек совершает свой путь и осуществляет свою судьбу в глубоком и неизбывном одиночестве. …Никто не испытывает «моих» состояний, как «свои собственные» и непосредственно ему доступные, никто, – кроме меня самого; никто никого не может «впустить» в свою душу; никто ни с кем не может иметь «общих» переживаний, но лишь «похожие»; никто не может сделать за другого волевых или умственных усилий, или «одолжить» другому свой опыт и свое настроение. Каждый знает о чужой душе лишь постольку, поскольку она «означилась» или «выразилась» чужим телом». Когда сидишь в одиночке, приходят разные мысли. Не знаю, о чем думал там отец. Возможно, о судьбе. Есть ли она? Что это? Какая его судьба? Есть ли судьба у этой стены? У этой причудливой двери? Что с его самолетом? Обрывки сумбурных мыслей лезут в голову За что хвататься, чтобы выйти отсюда? Как помочь семье, сыну?

Работники особого отдела УНКВД Западно-Сибирского края, занимавшиеся военными, изощренно пытали подследственных, получая сведения для новых арестов. В качестве основного метода истязания использовались «выстойки»: сменяющие друг друга следователи по несколько суток держали арестованных на ногах, не позволяя садиться. У подследственных разбухали ноги, возникали сильные боли, и люди часто теряли сознание. Многих офицеров мучили тем, что не давали спать. Инженер по вооружению одной из авиабригад СибВО Жигунов подписал протокол допроса на 12-е сутки, проведенные без сна. Офицер Пудовиков – на 16-е сутки. Другие выдерживали лишь 8-10 суток. Офицер штаба СибВО Ландовский рассказывал, что его держали на «конвейере» около 10 суток, «без сна и пищи, его избивали, ломали ему хребет, ездили на нем верхом и били под бока, требуя подписать протоколы…». Обвиняемые предупреждались, что им все равно подписывать протоколы придется, в противном случае на них следствие получит материалы от других обвиняемых, причем больше, чем они сами о себе покажут. Если же не сознаетесь, значит будете бесспорно уничтожены как неразоружившиеся враги, а при наличии признания поедете в лагерь и будете жить.

Многие армейские командные посты сделались опасными. Любой назначаемый на них командир мог внезапно превратиться в жертву террора, если он сам был недостаточно активен в разоблачениях или по каким-то иным, часто совершенно случайным основаниям. Рязанов уже после войны, помня о таких ловушках, отказывался от многих высоких постов, опасаясь последующего за назначением ареста. За 1937-1938 годы один за другим исчезли несколько членов Военного Совета округа – начальники Политуправления СибВО – Ястребов, Г.Ф. Невраев, Н.А. Юнг, А.В. Шардин. Известно, что Невраев, не выдержав истязаний следователей, повесился в тюремной камере. Другие были расстреляны. В Москве по приказу Ежова арестовали корпусного комиссара А.П. Прокофьева, вызванного из Особого корпуса в Монголии якобы для получения нового назначения. В 1933-1937 годах Прокофьев возглавлял Политуправление СибВО, и поэтому его попытались связать с другими участниками «заговора в СибВО». Сначала комиссара подвергли жестоким пыткам в московской тюрьме, а через некоторое время переправили в Новосибирск и более года добивались от него нужных показаний. Есть сведения, что Прокофьева надеялись использовать для компрометации нового командующего СибВО М.А. Антонюка, арестованного в середине 1938 года. Если такой план и существовал, то до конца он не осуществился. В результате резких изменений в карательной политике, последовавших в конце 1938 года, Антонюк смог избежать смерти Ему вернули свободу и позволили продолжить военную карьеру. Прокофьева ожидала иная участь: 2 июня 1939 года он был расстрелян. По крайней мере, дважды за 1938-й сменились военные прокуроры СибВО, с санкции которых производились массовые аресты офицеров и солдат. Сначала пал прокурор П.Д. Нелидов, а затем – его преемник Ф.Я. Баумановский. Оба прокурора прошли цепь многодневных допросов без сна и пищи. Баумановский, немало содействовавший арестам многих командиров, сам, однако сумел выкарабкаться из застенков НКВД. В 1939 году он показывал: «Евсеев бросил меня в жуткую камеру № 47, где не было стекла, [была] грязь, масса клопов, крыс. Там я находился до середины сентября, в жутком холоде. Когда меня после одного из допросов пустили на 2-3 часа в камеру, я тут же свалился и крепко заснул, крысы обгрызли мне палец правой руки, укусили за нос… Евсеев отказывал улучшить условия… бил по голове…».