– Как ты за Ваську пошла?
– наконец, спросил.

– Он был хороший парень, - сразу же отозвалась.
– Беда наша - водка.

– Не только ваша.

– Нет, наша особенно... Саша, я тебя за это время полюбила. Ты знаешь это? Ты совсем один? Ты будешь обо мне думать?

– Я и теперь думаю, - тихо признался.
– Я не могу иногда...

– Ты приезжай через некоторое время в поселок, я обязательно бы приехала... Почему ты стонешь по ночам?

– Не знаю.

– Война снится? А Иван пропадает. Он мертвый, понимаешь? Ты не бросай его... Я сегодня приду к тебе, ты жди...

Сладостно-томителен был поздний вечер. Она Волова, несмотря на его громадный рост и медвежью силу, называла огурчиком...

С пятистенным домом рядом - чум. И там старики немножко живут, по своей традиции. Сегодня их нет - у стада. Из дома в чум перешли они потом. Морозно...

Этот вечер был последним. Утром он уезжал в поселок.

13

Местечкин куда-то смылся по делам, и остановился Волов поначалу у Вениаминыча.

– Живи, не жалко старухи. Пусть варит и убирает.

Старик уже знал все про Местечкина. "Ладность, - всякий раз крякал. Подсидел, сукин сын! Так ему не пройдет".

Он был богат. Там, в лесу, перед вольным своим годом, пять лет шел на его книжку приличный заработок. А на Большой химии, когда его освободили из-под стражи как неопасного убийцу, убийцу по ревности, влился в бригаду по разгрузке и погрузке. Сберкнижка его подпортила, она и не таких скручивает. Они засели вдвоем. Угощал разжалованный снабженец от души, но нет-нет да и проговаривался: дружба дружбой, а деньги врозь. И потому он не понимал Волова, который поехал к Хатанзееву. "В гости", - хмыкал. Когда надо тут, с его здоровьем и силушкой, пахать да пахать. Иначе уедешь и никаких воспоминаний. Бичи здешние, или попросту алкоголики, и то в месяц берут по тыще. Только лето подойдет, выгружай сахар, муку, макароны, тушенку, свинину, табак. Работы навалом, хоть утопись в ней.

– Хитрит директор. Ой жох!
– всякий раз вздыхал.
– Меня променял. На кого? На соплю.

Волов уже не порывался уйти от него и нарушал сухой закон. Тих он был и печален. Не тот, что в вертолете. В вертолете он был все-таки открыт, а тут - такой неподатливый. Всякий разговор сводил к одному: как бы не спиться от зеленой тоски в этой тьмутаракани! И глядит жалобными глазами на пустынную многоозерную землю. Всему человечеству рассказывают эти глаза, что, например, ехал и думал: все будет по-другому.

– Хитрит директор, - все покачивал головой старик.
– Ой, хитрит. Ну да ладно. С бичами еще накукуется. Сам позовет.

На другой же день заглянули два мужика, как оказалось потом, Вася-разведчик и Миша Покоев - местные знаменитости. Они были на подпитьи.

– Мужик, - сказал один из них, - нас послал учитель Маслов. В гости зовет тебя.

Волов взглянул на хозяина, тот кивнул:

– Сходи, сходи! Тебе жить тут.

В комнате у Маслова сидел знакомый Волову геолог Лохов. Он был в красном индийском джемпере, ворот белой рубашки выглядывал из-под джемпера. Лохов отпустил усы. Они были жиденькими, рыжеватыми; губы у Лохова сухие, потрескавшиеся.

На столе стояла недопитая бутылка спирта. Волов тоже вытащил бутылку, достал из сумки кусок мороженой оленины, которую всунул Вениаминыч. Около огня печки кусок сразу покраснел, пробивались в нем белые сальные прожилки.

– Это уже пир, - сказал Маслов.

Это был до умопомрачения красивый парень тридцати - тридцати пяти лет, в джинсовом костюме с множеством застежек. На лице Маслова блуждала этакая ироничность.

Пока Волов раздевался, Миша с Васей-разведчиком занялись мясом. Миша, изгибаясь худым своим телом, подкладывал в русскую печку, сложенную видно недавно, поленья дров. Вася-разведчик суетился помочь ему в этом, но только мешал. У него, тоже худого и нескладного, с разделкой мяса тоже не получалось.

– Пой, Женька, - Лохов покусывал губами свои жалкие усы. Глаза его уставились на гитару.

Маслов, наверное, не любил себя долго упрашивать, запел тихонько, подыгрывая себе на гитаре:

Промчались дни мои, как бы олений

Косящий бег. Срок счастья был короче,

Чем взмах ресниц. Из последней мочи

Я в горсть зажал лишь пепел наслаждений...

Лохов очень серьезно, очень старательно стал подпевать, сжимая сухие потрескавшиеся губы - видно ему было больно:

По милости надменных обольщений

Почует сердце в склепе темной ночи.

У них образовался милый дуэт.

К земле бескостной жмется, средостений,

Маслов поглядел на вошедшего из другой комнаты хозяина этой квартиры.

Знакомых ищет - сладостных сплетений...

Хозяин, дядя Коля, старик лет семидесяти, маленький, щупленький, млел от счастья. Стал причмокивать сухим языком. Это было привычкой, видно. Привычно выглядело и постукивание.

– Хорошо, хорошо, мальчики!
– похвалил, когда они кончили петь. Лохов, вы прятали свой талант напрасно! Мандельштам заворожил меня.