– Вы в театр собираетесь? – наконец выдавил он из себя.

– Нет, просто я купила новое платье, а надеть некуда – никто еще не видел. Вы первый. Как оно Вам? Можно носить?

– Оно просто аху… ахре… абалденное! Вы в нем как королева.

– Спасибо, Миша, – Анна Сергеевна села на диван рядом с Михаилом, положила левую ногу на правую – платье разошлось разрезанным арбузом и вонзило в Михаила колено в черном шелке чулка, – женщине нужно это слышать. И Белке Вашей нужно. Вы ей часто комплименты говорите?

– Нууу… не знаю. Говорю.

– Когда последний раз говорили?

– Последний? Говорил… не помню.

– Вот видите. А ей это нужно каждый день. Как воздух.

– Я ей сладости покупаю. Каждый день.

– И молодец. Но это нужно ей больше, чем шоколад, – Анна Сергеевна привстала, наклонилась так, что грудь обнажилась почти вся, и налила чай в чашки, – Вам сколько сахару?

– Три. Нет, две. Давайте одну.

– Пробуйте. Это мой микс.

Михаил поднес чашку к носу – цейлонский аромат проник в ноздри, за ним шел запах мяты и чего-то еще. Он попробовал чай, рука дрожала, и, опасаясь за фарфор, он поставил чашку.

– Замечательно вкусный чай. Дадите рецепт Вашего микса?

– Нет, Миша. Может быть, Вам когда-нибудь захочется еще попробовать – придете ко мне. Придете?

– Не знаю, Анна Сергеевна. Странно все это как-то.

– Что странно?

– Ну вот это – как мы с Вами сидим тут.

– Ну сидим, чай пьем. Разговариваем. Беседуем. О книгах давайте поговорим. Или о кино. Вы читаете что-нибудь?

– Читаю.

– А кого?

– Вот Пелевин новый вышел – уже начал.

– А чем Вас привлекает Пелевин?

– Своим субъективным идеализмом: у него везде – какой мир ты себе нарисуешь, в таком и будешь жить.

– Так Вы немножко учились, я смотрю.

– Да, три года, на историческом.

– Вас интересует политика?

– Нет, политика меня совершенно не интересует – после Пелевина. Сплошное манипулирование сознанием. Я сам себе манипулятор.

– А что?

– Древняя история – Греция, Рим.

– Цезарь?

– И Цезарь. Тиберий. Калигула. Нерон.

– Хорошая компания. Вам нравится Калигула, этот сексуальный маньяк?

– Это мой любимый фильм.

– Но в фильме это же Малькольм МакДауэлл, а не Калигула.

– Да, но Клеопатра, в общем, была некрасивой женщиной. Для нас Клеопатра – Элизабет Тейлор. Вы, кстати, на нее чем-то похожи. Плечами и… гру… губами.

– Правда? Спасибо. Видите, какая у нас интересная беседа. А Вы боялись. Боялись же, скажите правду.

– Боялся. Я не знал, как это будет.

– А Вам надо все знать наперед? Чтобы шлем надеть? Вы не любите спонтанность?

– Ну почему же. Но я не люблю на рыбалке вместо карпа увидеть в воде крокодила. Я люблю игру. В бисер. Но правила устанавливаю я сам.

– А у Вас острый язык.

– Есть немного. Вы не обиделись?

– Нет. Я ценю интересное сравнение. А чем Вам нравится Калигула?

– Я не могу сказать, что он мне как-то особенно нравится. Это трагедия. МакДауэлл его прекрасно сыграл – виден живой человек сквозь маску кровавого тирана и маньяка.

– Трагедия? Как интересно. Это была трагедия римского народа. При чем тут Калигула? Для него это был праздник.

– Нет. Народ имеет таких правителей, каких заслуживает. Так ему и надо. Это трагедия абсолютной власти, вседозволенности, трагедия достижения предела желаний.

– Я никогда об этом так не думала. Вы думаете, у желаний есть предел?

– У всего есть предел. Я не верю в бесконечность.

– Наверно, Вы правы. Дефицит желаний – ужасная вещь.

– У Вас нет желаний? Никаких? Я не поверю.

– Вот смотрите: дети любят конфеты, потом они вырастают – не едят же они конфеты три раза в день. Все приедается.

– Да, но тогда на сцену выходит экзотическая кухня.

– Но количество рецептов конечно.

– Вы любите готовить?

– Любила. Даже простой борщ для любимого человека – поэма.

– Вы что-то говорили о разбитой жизни. Не хотите рассказать? Пока я не разбил чашку.

– Почему бы и нет. История моя банальна: двадцать лет брака, вылившиеся в полное равнодушие. Осталось только соблюдение приличий. Желания умерли сами собой. Для женщины хуже этого ничего нет. Отсюда любовники. Некоторое разнообразие. Потом однообразие.

– А можно про смерть желаний поподробней.

– Не знаю даже, как Вам объяснить. Я еще вызываю у мужчин желание, хотя мне осталось недолго. Но меня это как-то все меньше радует. Не возбуждают меня их дурацкие желания – одинаковые у всех. Как-то наш интеллектуальный разговор перешел в откровенный – Вы не пугайтесь, Миша, – так мало людей, с которыми хочется поговорить.