– Уходи, – проговорил Мичунович. – Я буду молить Бога, чтобы мы не встретились на поле боя как враги.

Елагин ушёл, и ушёл не один – с ним ушли ещё пятеро партизан, среди которых был и Деян, ставший невольным пособником убийства коммунистов. Елагин не знал куда идти, что дальше делать, и на первом же привале он откровенно признался в этом своим товарищам; сказал он также, что подчиниться любому их решению. Сначала все сидели молчаливые и хмурые – думали. Странно, но почему-то никому не пришло в голову просто разойтись по домам. Все добровольно пришли на войну и потому хотели продолжить борьбу. Стали предлагать свои варианты, спорили, но в итоге почти единогласно приняли вариант Деяна: тот предложил отправится в Боснию и найти там его брата, который служил при штабе самого Тито. Елагин покорно склонил голову. Линия судьбы петляла по жизни на редкость причудливым образом, её прихотью он снова должен был стать красным.

Колыма, декабрь 1941 г.

В морозное утро перед строем заключённых разводящий объявили о назначении Фридовского бригадиром. Теперь всё, теперь можно было забыть о кайле, о тачке, о камне, теперь он стал хоть и маленьким, но начальником, для которого орудием его труда стала не лопата, а слово власти, материалом его труда стала пластичная и гибкая людская масса, заменившая вечную мерзлоту и неподатливый камень прииска.

Это было сложно с его прошлым, с его статьёй… Да что там сложно, это было практически невозможно, но Фридовскому это удалось – он стал бригадиром. Судьба очередной раз – третий, по расчётам самого Фридовского – улыбнулась ему за последние годы. Он не пытался найти во всём произошедшем божественного провидения или знака фортуны, он знал, что только страстная, неуёмная его воля к жизни и правильные решения могли спасти его в аду. Спасение было не бесплатным, оно стоило тёплого полушубка, присланного женой и вовремя отданного кому надо, нескольких добровольных показаний, демонстрации особого рвения в исправлении и умения выживать в нечеловеческих условиях лагеря. Бригадирство – это был маленький, но важный и уверенный шажок в сторону от пропасти.

А первый раз ему повезло, когда тройка в тридцать седьмом приговорила его не к расстрелу, а к десяти годам лагерей. Для Фридовского, одного из высокопоставленных работников НКВД, такой приговор стал настоящей удачей – его не списали как большинство других его сослуживцев, ему дали шанс, и этим шансом он решил воспользоваться, чего бы это ни стоило. Колыма могла стать всего лишь небольшой временной отсрочкой смерти, но Фридовский чувствовал опасность, он знал, как и когда надо действовать, как надо жить в аду, чтобы выжить.

Второй раз Фридовскому повезло, когда его обошли стороной массовые колымские расстрелы тридцать восьмого. Это тоже могло показаться случайностью, но Фридовский никогда не уповал на случайность; он знал: чтобы спастись в высокой и мощной волне, надо взобраться на самый её гребень, оседлать её, он следовал правилам игры со всем пониманием и необходимой осторожностью; его многочисленные свидетельства о неблагонадёжных лицах, вредительских акциях и контрреволюционных разговорах дали результат – он остался жив, пусть и за счёт других, всё равно обречённых.

Прошёл всего месяц, и бригада Фридовского из отстающих на прииске превратилась в передовую, выполнявшую план на сто и даже более процентов. Стоило, однако, подобное достижение довольно дорого. Людской материал стал таять с неимоверной скоростью. Стахановский труд в дополнение к холоду и голоду стал уносить человеческие жизни много быстрее обыкновенного, планового расхода лагерного контингента. И уже скоро переводом в бригаду Фридовского стали наказывать как неминуемой и тяжёлой смертью. Впрочем, достижения Фридовского в организации ударного труда заключённых были оценены начальником лагеря по достоинству. И Фридовского хотели было уже двинуть дальше вверх по служебной лестнице, как случилось непредвиденное…

В феврале сорок второго на прииск приехал уполномоченный из района. Окружённый лагерным начальством, он посетил забой. С тяжёлым, выдвинутым вперёд подбородком, опухшей после пьяного недосыпа рожей он ходил по забою, закинув руки за спину, смотрел своим осоловевшим гранитным взглядом на то, как работали зеки, и молчал. Показали и образцовый забой бригады Фридовского. Уполномоченный долго всматривался в лицо Фридовского, потом отрывисто бросил:

– Ты что ль Фридовский?

До того уверенный взгляд тёмных глаз Фридовского нервно и бестолково запрыгал из стороны в сторону, бывший комиссар совершенно не понимал, что больше – хорошего или плохого – можно было ожидать от вопроса, а главное, от тона, каким был задан этот вопрос.

– Грамотно, грамотно всё ты тут устроил. – Круглое лицо уполномоченного стало ещё круглее от хитрой и самодовольной улыбки, а толстый розовый пальчик ткнулся в серую телогрейку Фридовского. – Только ты не думай, еврей, что умнее всех.

На этом разговор бригадира и уполномоченного был закончен. На следующий день последний уехал в район, а ещё через пару дней в район под конвоем отправили и Фридовского.

В открытой грузовой машине вместе с Фридовским в район отослали ещё несколько человек. Среди них был худой старик-доходяга с голым черепом и высохшей, жёлтой, словно пергамент, кожей лица. В пути он придвинулся ближе к Фридовскому.

– Не признаёте меня, Яков Соломонович? – Старик тихо и беззубо осклабился.

Нет, Фридовский не признал старика.

– Процесс эсеров, двадцать второй год, – сказал тот. – Щайкин моя фамилия, не помните?.. Впрочем, нас там много было, всех и не упомнишь… Моя первая советская ссылка, – почти мечтательно проговорил старик, словно вспоминая отпуск на море. – Вы уж извините меня, Яков Соломонович, но я не от себя только, а от имени многих других стараюсь, и живых ещё, и уже мёртвых. Считайте, долг отдаю старый, да и лагерным нашим помогаю.