— Так, — произносит Фиби, не поддаваясь на мои объяснения. — Я не верю, что она могла обсуждать мои проблемы тайком от меня.

— Она хочет тебе помочь. И я хочу.

Я отчаянно хочу ей помочь. Часть меня считает, что мне выпал шанс компенсировать то, что я сделала с Марией, на некоем космическом уровне.

— Так что случилось с тобой? — спрашивает Фиби — любопытство в ней одерживает победу.

— Ну, я не буду вдаваться в детали… — я стараюсь говорить без напряжения в голосе. — Но ты должна помнить, что почти всегда истинной причиной травли является чувство незащищенности. Даже эта девочка… как ее зовут?

— Амелия.

— Эта Амелия, может быть, и кажется неприступной, самоуверенной, но на самом деле она сильно закомплексована, поэтому она и хочет рассорить тебя с другими девочками.

Если бы только я смогла разглядеть это тогда, когда сама училась в школе. Если бы я понимала, что жестокость Софи порождена неуверенностью в себе, я бы постаралась уберечься от всего этого. Если бы я была в себе больше уверена, может, меня не так легко было бы толкнуть на жестокость, и я бы с такой готовностью не старалась держаться подальше от тех, кто даже в малейшей степени мог оказаться непопулярным.

— Да она не закомплексованная. — Фиби категорически со мной не согласна. — Серьезно, Луиза, это не так.

— Ну, хорошо. Я помню еще то, что другие девочки, должно быть, думают как ты: они боятся оказаться не на той стороне, выпасть из компании. Но если вы сможете как-то сплотиться, у вас как у группы будет больше авторитета. Если она не сможет тебя изолировать от всех, она не сможет на тебя влиять. Есть кто-нибудь еще из твоих подруг, с кем вы можете попытаться объединиться? Кто-нибудь, кто, по твоему мнению, так сильно не трепещет перед этой Амелией?

Я вспоминаю Клэр и Джоанн, таких вызывающе самоуверенных. Может быть, они тоже старались соответствовать чьим-то ожиданиям? Может быть, на самом деле все было совсем не так, как мне казалось?

— Ну, — тянет она, — есть Эсме. И еще, может, Шарлотта.

— Отлично! Что я говорила. Почему бы тебе не пригласить их? Назначь встречу с ними без нее. И как только Амелия увидит, что вы не собираетесь плясать под ее дудку и выполнять все ее приказы, ну, может, тогда вы все сможете стать друзьями.

Я спрашиваю себя, советовалась ли Мария с кем-нибудь из взрослых о том, что с ней происходило; насколько по-другому все могло бы сложиться, будь рядом с ней неравнодушный человек, готовый поддержать и наставить.

— Ну, не знаю, — говорит Фиби. — Я думаю, что она просто ненормальная. Корова, вот кто она! — Она смеется, и я узнаю прежнюю Фиби, которая взлетала высоко-высоко на качелях, хохоча и визжа от восторга. — Я могу попробовать с Эсме и Шарлоттой, как ты говоришь. — Она замолкает и потом добавляет почти смущенно: — Спасибо.

— На здоровье, — отвечаю я. — И еще стоит запомнить, что школа и школьные подружки — это лишь малая часть твоей жизни. Я знаю, ты сейчас так не думаешь, ты думаешь, что это и есть вся твоя жизнь. Но со временем тебе предстоят удивительные свершения, а этой Амелии, может, ничего такого и не светит.

Я думаю о головокружительной карьере и безупречно ухоженных волосах Эстер; а также о ее взгляде, когда я заговорила о вечере выпускников, на который никто не подумал ее пригласить. Неужели мы обречены вечно таить обиды, полученные в далекой юности?

Прощаюсь с Фиби и осторожно кладу трубку на стол. Напоминаю себе, что постаралась дать ей хороший совет. Так откуда у меня это чувство вины? Я знаю откуда: я дала ей понять, что сама была жертвой, а не агрессором. Позволила думать, что, подобно Эстер, все еще страдаю от унижений, которые терпела от других, в то время как на самом деле все было наоборот.

Из-за моего звонка Фиби и нежелания Генри заканчивать игру в паровозики мы выезжаем позже положенного. Когда, преодолев все дорожные пробки, мы наконец приезжаем к Сэму, не успеваем к половине двенадцатого. Я вылезаю из машины, чтобы открыть Генри дверцу и отстегнуть его от сиденья. Мы напяливаем на него рюкзачок с Паровозиком Томасом.

— А Манки не забыла?

— Разве я когда-нибудь забывала про Манки?

Я поднимаю его, чтобы он сам мог позвонить в дверь, и, как всегда, Сэм выходит открывать. Волосы у него всклокочены, на нем джинсы и старая майка из выцветшего мягкого хлопка, к которой я припадала тысячи раз. За два года можно было бы и привыкнуть, но я все еще не ожидаю увидеть его лицо, такое родное, почти часть меня самой, в этой чужой обстановке. Меня до сих пор убивает мысль о том, что после всего произошедшего я передаю Сэму нашего ребенка и обмениваюсь с ним любезностями на пороге не моего дома.