Когда дело касается моих баб, Ларка превращается в настоящего Шерлока. Она обязательно докопается до сути, и тогда нам с Настькой не поздоровится. Тут уже на тропу войны выйдет не обманутая жена, а мать, ребёнок которой связался с бл*дью и грязью. И хрен ей, что докажешь. Ларка слушать даже не станет и сделает все, чтобы Настя пропала из жизни Ольки, да не просто пропала, а пройдя через все круги ада. А после наверняка подаст на развод, ибо эта та черта, за которую нельзя уже переступать мне.

Так что от греха подальше вывожу её в коридор, продолжая возмущаться, и веду к только что вымытому окну, чтобы наглядно показать, как хорошо бы яблоня смотрелась рядом с её прудом.

– Долгов, у тебя вообще с эстетикой проблемы! Твоя яблоня совершенно не вписывается в лесной стиль.

– Да причём тут эстетика и твой сраный стиль! Из всей этой вашей херни, единственное, нормальное дерево было! Оно хотя бы цвело.

– Господи, ты как привык у своей мамы на даче, чтоб все цвело бурьяном, дальше воображение у тебя не работает.

– Ну, зато у тебя работает: понасадили, как у каждого второго, ёлок и радуетесь две дуры.

– Знаешь че, иди ты на хер! – психанув, отмахивается она и быстрым шагом покидает поле боя.

– Яблоня моя чтоб вечером была на своём месте, иначе я завтра пригоню бульдозер и выкошу тут всё к х*ям! – бросаю ей вдогонку. Она, конечно же, огрызается, но я уже не слушаю. Подзываю Фросю и велю по-тихому убрать картину. Сам же застываю возле окна в кабинете и смотрю, как маленькая стерва спешит к ожидающему её такси.

Ну, Настька, ну, паскуда! – смеюсь про себя, испытывая какую-то волну необъяснимого восхищения, одобрения и как ни странно, нежности.

Не знаю, почему, но в Настькином исполнении эта демонстрация характера вызывает у меня совершенно другие чувства, нежели в Ларкином. Возможно, потому что посыл разный: Ларка бы просто качала права, Настька же в эти несколько взмахов ножа вложила всю душу и будто прокричала: «Ты не тот человек, которого я рисовала!».

Однако, я все равно не собираюсь спускать ей это на тормозах. Пора бы уже и Насте обозначить границы. Нужно расставить точки над «i».

Решив этот вопрос, наконец преступил к просмотру видеозаписи. Не знаю, чего я ожидал. Наверное, какой-то пьяной истерики. Но точно не того, что увидел.

Она ворвалась в кабинет, будто за ней кто-то гнался. Несколько секунд, обхватив голову руками, металась взад-вперёд, часто и тяжело дыша. Казалось, будто её что-то разрывает изнутри, но она борется, пытается усмирить своих демонов. И кажется, у неё получается. Замирает посреди кабинета и запрокинув голову, шумно выдыхает, открывает глаза и осматривается. Сначала с удивлением, потом немного воровато, а после на предмет камер.

Но камера у меня вмонтирована в стену и скрыта декором так, что её при дневном-то свете не разглядишь, не то, что в полумраке мягкого, ночного освещения.

Настька заметно расслабляется. Перестаёт заламывать руки, как припадочная, но ровно до того мгновения, пока её взгляд не останавливается на картине, над которой, собственно и установлена камера.

Я даже перестал дышать, когда она посмотрела мне прямо в глаза, и все для себя решила. Да-да, я ощутил, услышал это самое «бинго» - щелкнувшие в её голове.

Ухмыльнувшись горько, она подошла ближе, провела кончиками пальцев по картине, но тут же отвернулась, прикусив задрожавшую губу.

Несколько долгих минут она стояла ко мне спиной и, судя по вздрагивающим плечам, плакала. Смотреть на это было невыносимо, и я отвёл взгляд на время в углу экрана. И вот тут – то до меня дошло. Она слышала…

Слышала, как я трахаю Ларку. Возможно, даже видела. Впрочем, какая к черту разница, она просто это знала и пыталась справиться с эмоциями.

В эту секунду понимаю, что мне реально повезло, что она не зашла в спальню и не изрезала меня вместо картины. Пьяная, обманутая, на грани срыва…. О чем я только думал? Да на моем фоне Толян – просто умница. Но суть даже не в этом. С опасностью я давно на «ты», она моя неизменная спутница жизни. Я просто не хотел делать девочке больнее, чем уже есть, и сейчас меня сжирала досада, и злость на себя. Надо было из дома валить, а не играть в Карабаса-Барабаса. Тоже мне, кукловод херов!

Дальнейшее я перематываю, не в силах смотреть на Настину агонию. Слишком это… То, как она, плача, режет на лоскуты не столько мой портрет, сколько саму себя, отзывается у меня внутри тяжёлым, ноющим чувством. Хочется остановить этот вандализм, это издевательство над самой собой, обнять ее и сказать: «Ну, не надо так, малышка. Слышишь, не надо! Не стою я ни твоих слёз, ни твоих переживаний.»

Я уже почти для себя решаю, больше никогда её не трогать, не пересекаться с ней и даже не говорить, уже собираюсь выключить запись, как вдруг она стирает слезы, отбрасывает канцелярский нож и завалившись в моё кресло, несколько секунд с довольной улыбкой рассматривает свое творение, а потом замечает оставленные на столе документы по продаже пакета акций моего холдинга стратегическому инвестору. И вместо того, чтобы мельком глянуть и отложить, как положено восемнадцатилетней, ничего не понимающей в бизнесе, девочке, она, словно учуявшая кровь, хищница загорается и начинает читать. Внимательно вчитываться, хмуриться, а потом и вовсе рыться в тумбочке стола в поисках чего-то.