Шрифт:
— Разве? — Я невольно ухмыляюсь. — Вообще-то, я обещал, что во влог эта потасовка не пойдет, а про Инстаграм уговора не было.
— Удали это! — решительно требует она и тычет в меня своим телефоном, на экране которого виднеется скриншот от Тохи. — Удали!
— Вот еще! Не буду я ничего удалять. Я на этих снимках хорош, как бог.
Ника разъяряется еще больше:
— Это мерзко! Мерзко поступать вот так со мной — с человеком, который тебе доверился. Удали свой дурацкий пост немедленно!
Я молчу, но смотрю на нее так, чтобы поняла: нечего мне указывать.
Она хмурится:
— Твои подписчики поливают меня грязью в комментариях.
— Это плата за популярность.
— Они говорят, что я сама виновата в том, что ко мне пристают. Ты с ними согласен?
— С чего бы?
Ника взвивается:
— Но ты ведь не удаляешь эти комменты — значит, согласен!
— Мне плевать на мнение людей, которых я не знаю, но любые комментарии продвигают пост в Инстаграм, даже оскорбительные. Так зачем мне вставлять себе палки в колеса, подтирая комменты?
— То есть дело в популярности, да? — с пафосом констатирует Ника. — Ради нее ты готов на все?
— Может быть.
— Чудесно! — почти шипит она. — В таком случае я себе тоже выложу что-нибудь горячее.
Она подается ко мне и сдергивает с моих бедер полотенце. А потом, пока я пытаюсь сообразить, что она вообще задумала, пару раз щелкает меня на телефон.
— Ты сдурела? — с раздражением спрашиваю я.
Ника неестественно хохочет:
— Почему это? Я, может, тоже ради популярности готова на все.
Мне кажется, что она близка к истерике, и это действует на меня успокаивающе. Со мной с детства так: когда вокруг люди едут кукушкой, на меня неизменно нисходит вселенское спокойствие
Я даже не пытаюсь прикрыться (да мне и нечего стыдиться, в общем-то: природа не поскупилась), только флегматично качаю головой:
— Эх, Ника, Ника! Тебя за обнаженку забанят в Инсте.
— Не забанят, — деловито возражает она. — А может, я вообще твои фотки выложу в другом месте.
Вот же идиотка! Я сгребаю ее в объятья и пытаюсь забрать телефон. Ника весьма активно сопротивляется, довольно болезненно заезжает мне затылком в подбородок.
— Лучше отдай мобильник по-хорошему, папарацци, — угрожающе бурчу я и пытаюсь перехватить ее руки.
— Не отдам! Не отдам, пока не удалишь свой дурацкий пост.
В попытках прикрыть собой телефон она сгибается пополам, я — вместе с ней. Через пару секунд мы теряем равновесие и валимся на ковер.
— Да отдай же ты этот чертов телефон! — Я пытаясь обездвижить Нику, чтобы было проще добраться до мобильника, но она отчаянно этому препятствует. — Ты же сейчас его расколошматишь.
— Ничего страшного, флешка с фотками в любом случае не пострадает.
Ника извивается как какая-нибудь ящерка. Я получаю от нее еще пару ощутимых тычков, и терпение мое лопается.
— Ладно, солнышко, считай, ты сама напросилась. — За пару секунд я подгребаю Нику под себя, крепко перехватываю ее запястья и завожу их ей за голову.
— Скотина! — пыхтит она, смешно брыкаясь. — Мерзкий кусок козлятины! Тебе разве мама не говорила, что с девочками дерутся только последние уроды?
Я таки вырываю у нее телефон, но тот, конечно, уже заблокировался.
— Какой у тебя пароль? — я изо всех сил пытаюсь говорить серьезно, но, на самом деле, вся эта наша возня меня жутко смешит.
Вместо ответа Ника пытается меня укусить.
Я сильней придавливаю ее к полу своим телом и, приложив немного сноровки, разблокирую телефон ее же большим пальцем.
— Свинья! — уже без прежнего пыла бухтит Ника.
— Умей проигрывать достойно, киса.
Я быстро нахожу в ее телефоне свежие фотки и, удалив их, на всякий случай чищу корзину. Мои губы растягиваются в победоносной улыбке. Ника еще раз дергается, пытаясь меня скинуть, а потом затихает.
— Вот и славно! — Я выключаю «мобильник раздора» и отодвигаю его подальше. — А теперь давай поговорим спокойно.
Глава 10. Вероника
И зачем я только переоделась в платье? Зачем? Пока я боролась с Петровым, оно задралось, и сейчас я лежу под этим чудовищем в самом непотребном виде. Ужасно, просто ужасно!
Но есть и кое-что похуже — меня медленно, но верно охватывают те отвратительные чувства, которые полыхали во мне днем. Каждый участок кожи, к которому прижимается Петров, словно раскаляется и жаждет чего-то неприличного. Во рту становится сухо.