— Наша! — отвечаю я. — Где вы ее нашли? — А сама смотрю на блестящие пуговицы милицейских и не понимаю, почему они ее привели.

И тут все трое заговорили почти одновременно. Участковый — мягким, назидательным тенорком: «Вижу, гражданочка в вашей одежде под окнами ходит, сперва думал — вы, нет, не вы». Танюша звонко, слегка надтреснуто! «Мы поссорились, я сказала, что уеду к маме, он спрятал мою шубу, мои ботики, я надела шубу его сестры…» Постовой басом, засунув руки за ремень: «Какое детство, какое детство!» Участковый: «А уж ночь-полночь, думаю — что это она тут делает в вашей шубе?»

Танюша: «Я ходила под окном, смотрела, погаснет у него свет или не погаснет?»

Постовой: «Какое детство!»

Участковый и постовой солидно простились, приложив руки к козырькам, а Танюша села плакать. Она сдвинула мою шляпу на затылок, слезы быстро капали на мою шубу. Она была вся розовая, распухшая, и правда «детство». «Он даже не вышел из комнаты… Пусть он бросит этот клей, а то я уеду к маме и больше не верну-усь. Никто с него не требует, делал бы институтскую работу…»

Я начинаю говорить Танюше, как это ему важно, как интересно, а сама вижу одно: она его любит, а он ее обижает, и сама же на него сержусь.

Рано утром я встала открыть молочнице. Что это большое, светлое лежит на низком широком шкафчике в передней? Батюшки мои — Танюша! Я взяла молоко, заперла дверь и стояла в полумраке, не зная, разбудить Танюшу или нет. Может быть, позвать брата?

Только я о нем подумала, как он сам медленными шагами вышел из темноты коридора. Я хотела заговорить о Танюше и… ничего не сказала. Он был спокойный, слишком спокойный, и это меня встревожило. Какой-то пустой. Словно освободился от чего-то, но радости эта свобода не дала. Словно бежал за чем-то, вот вы увидите, вот я вам принесу, а вернулся ни с чем, с пустыми руками. Да, пустые руки висели вдоль тела.

— Я шел по неверному пути.

«Да, да», — закивала я. Он назвал словами то, что я уже почувствовала. Только странно — он сказал это с каким-то даже удовлетворением.

— Хорошего мало! — вздохнула я.

— А все-таки есть.

— Что же?

— То, что этот путь уже исключается.

До чего же весело! Человек работал год впустую, чтобы прийти к такому выводу!

— А институтская работа?

Брат махнул рукой — сделают без меня.

Так. Значит, прозевал.

Танюша на шкафчике шевельнулась, у нее свесилась рука.

— Еще свалится, надо разбудить.

Я ушла к себе, села на кровать. Ну и ночка! Я потеряла Шурку, брат зашел в тупик, Танюша чуть не уехала к маме.

Шурка — бог с ним. Так надо. А брат выберется. Он сейчас же, не откладывая, начнет выбираться. Он будет лезть и лезть, он будет изо всех сил продираться сквозь заросли в любую непогоду.

Хорошо, что я это говорила самой себе, а не вслух. Он бы мне показал «заросли», он бы мне выдал «непогоду»!

Этот случай связан с Володей Крахмальниковым. Помириться с тем, что человека нет, нельзя. Пустота, которую оставил ушедший человек, всегда с тобой. Но бывает, ты можешь на время увидеть человека, мысленно побыть с ним.

…Я иду по кромке леса, рядом с шоссе, верчу в пальцах бусы и сочиняю стихи. Навстречу, подпрыгивая на корнях, — велосипед.

Блеснула бритая голова, мелькнула синяя рубашка — Володя. Он сошел с велосипеда, и велосипед сразу стал рядом с ним маленьким, детским — такой Володя был большой, громоздкий, даже немного тучноватый. Вот он стоит предо мной в просторной рубашке с карманами на груди, в брюках, прихваченных у щиколотки обручами. Голова у Володи удивительно умной, красивой формы, с высоким лбом и крутым, выпуклым затылком. Володя смотрит на меня своими серыми, хорошими, понимающими глазами, а нижняя губа у него всегда немного выпячена, насмешливо и добродушно. Я знаю, он меня щадить не будет, и все-таки читаю ему стихи:

— Что? Паутинки? М-да!.. Так где они тянулись? В голове? А глаза у тебя отчего устали?

Мы оба захохотали. Мне нисколько не было обидно. Наоборот. Я даже рада была, что Володя словно схватил меня за шиворот и приподнял, и я сразу увидела, какая чепуха мои паутинки и усталые глаза.

…Володя, постой, не уходи…

Вот он опять. Мы сидим втроем на диване: Володя, брат и я. Слушаем «Кампанеллу» Листа в исполнении Карло Цекки. После Цекки мне не хочется слушать эту вещь ни в чьем другом исполнении. Ни у кого так ярко, сильно не звучат эти колокольчики. И мы все трое на диване — одно. И это одно — втрое сильнее, втрое шире и втрое лучше каждого из нас. И колокольчики бьются и гремят в нас втрое прекраснее…

…А вот мы в нашей старой кухне. Окно без занавесок. Стол. На нем растрескавшаяся, протертая клеенка. Настольная лампа вроде крепконогой зеленой поганки. Три лампы. Одна настоящая и две отраженные в двойном стекле. Третья лампа, самая тусклая, словно уходит туда, на темный двор, где в пролете между домами чернеет тополь, наш огромный тополь, под которым мы играли в детстве. Сейчас его почти не видно в темноте.