Шрифт:
Но что же произошло?
Ключ к стихотворению – топоним Донское. Речь о Донском монастыре, точнее – о Донском кладбище. Если читать стихотворение как рассказ о возвращении с похорон или о посещении могилы, все становится яснее. Тогда все детали начинают рассказывать историю об утрате: и какая-то связанная с кладбищем примета, и дождик, и черная туча, и середина дня, который продолжается несмотря ни на что. Жизнь после утраты, после прощания, когда, казалось бы, нельзя жить, но мы живем: живем после.
Здесь, на Донском кладбище, похоронены родители М.А.
Отец, Натан Маркович, прошел войну, в Польше был тяжело ранен, еле выжил. Он был инженером-строителем, писал стихи. В одном интервью М.А. говорит, что по профессиональным склонностям он «явно в отца». Мама, Анна Леонидовна (Орловская), окончила романо-германское отделение филфака МГУ, работала учительницей немецкого языка, переводчиком. «Все ее достижения от меня очень далеки: несколько иностранных языков, знание и понимание музыки (она все время ее слушала), невероятная трудоспособность и внутренняя дисциплина». Отец умер в 1989 году, мама – в 1995-м. Оба похоронены на Донском кладбище.
Зная об этом, стихотворение слышишь иначе. Даже в мелочах: «дождик» – так ведь дети говорят? Когда говоришь о родителях, становишься ребенком, сколько бы тебе ни было лет. Если говоришь об их смерти, то все всегда кончилось. Разве что пакеты теперь на кладбище дают бесплатные. У М.А. есть еще одно стихотворение о том, что отношения с родителями не меняются после их смерти и что к жизни без них ты никогда не готов:
Нет, не уходят. Стоят за спиноймрамор холодный и хруст ледяной. Ветер качает осину.Голос неслышный, как будто больной, так обращается к сыну:«Вижу, сынок, ты опять босоног.Что же ты будешь на свете, сынок,делать с вещами, с врачами?Деньги совсем измельчали.Ты меховые ботинки сносил,значит, за пару сапожексколько потребует новый Торгсиннаших серебряных ложек?Как спеленал меня вечный покой,больше тебе не достануновую шапку, взамен дорогой,той, что потеряна спьяну».Знаю, что к этой зиме не готов.К черному камню не видно следов. Снежный занос не растаял.И обмороженных белых цветов нет, если я не оставил.О родителях М.А. рассказывал в большом разговоре с Линор Горалик, который я буду часто цитировать. «Я их очень любил, но „дружил“ – какое-то не то слово. Может быть, с мамой – там было почти полное понимание. А отец – он, естественно, всегда отец. Довольно долго он старался внушить мне какие-то свои идеи и принципы и действовал достаточно настойчиво, но все же не ломал меня об колено. К тому же на моей стороне всегда был союзник – мама».
Для человека, возвращающегося домой с кладбища, время закончилось, но я не могу отделаться от его настойчивого присутствия. Кажется, что это стихотворение и про сейчас, что рядом с рассказом о частной катастрофе звучит голос человека, живущего в середине десятых годов. Человека, наблюдающего трагедию исчезновения, превращения живого в мертвое. Трагедия эта обыденная, тихая. Там, где ждешь увидеть воронку от взрыва, – будни, и ты живешь дальше, хотя и с некоторым удивлением: мир рухнул, а жизнь продолжается как ни в чем не бывало. Наверное, никакого политического подтекста тут не подразумевалось, но я слышу два голоса и строку «все кончилось, а мы едва задеты» читаю как строку про нас сегодняшних: все кончилось – в стране исчезло время.
Я оказался на месте чего-то исчезнувшего, и мое время замерло. Что-то подобное происходит с человеком, рассматривающим остатки древнего города, гуляющим, например, по Риму. Что остается там, где что-то было, а теперь нет? Как жить на оставленном месте? Эти вопросы часто встречаются в текстах М.А. – и в путевых записках, и в стихах. Вот, например, «Вилла Джулия» 2004 года:
Что осталось?Одни черепки, дощечки.Золотые письменные пластинки,на которых галочками насечки <…>Время выгорело дотла,обдавая обрядной воньювыходящие из котлашеи львиную и грифонью.Это не рассказ из путеводителя: это мы здесь и сейчас живем на развалинах, в пустотах. Это у нас остались одни дощечки, народные приметы и обрядная вонь, это у нас время выгорело дотла. Следом вспоминаю другое стихотворение о мире и жизни после, оно завершается словами о ненужной стране:
Вровень когда-то, теперь под ногами у нассоты-палаты как старые шахты завалены.Сор, обживаемый мелкими тварями, —ветхой земли нарастающий пласт.Что же скрывается в глубинестарого места – до грунта снесенного города?При затемнении всё очевидней вдвойне:свет наизнанку, и прежняя метка не спорота.Что же скрывается в глубине?Хитрые часики ходят, цепляясь колесами.Сонные мухи встречаются с мертвыми осамитам, в ненадежной квартире, в ненужной стране.Может быть, я все-таки не вчитываю. Может быть, все это об одном – о том, как тебе, именно тебе жить внутри пустоты, после катастрофы.
III
Сперва слышишь, как «слепленное, мягкое, сделанное, снежное, вата» превращаются в «воздух, полозья, увозящий». Изменение звука соответствует сюжету: мягкое становится резким, воздух обрастает материей, превращается в страшного Деда Мороза, который на детских санках увозит прошлое.
М.А. вспоминает: «После института отец работал на строительстве высотного здания у Красных Ворот, где, кстати, и находился потом мой детский сад – во внутреннем дворе. И жили мы тоже рядом, на Новой Басманной. Это вообще моя родина – этот кусочек города, Красные Ворота».
Конец ознакомительного фрагмента.