В тот день Дордже Дечен Лингпа провел церемонию, заставившую юных послушников замереть, широко распахнув глаза, в ожидании явления сверхъестественного. Когда он добился необходимой атмосферы, в которой казалось возможным любое необъяснимое событие, лама взял из миски горсть риса. Монотонно повторяя заклинание, перемежавшееся паузами, наполненными оглушающей тишиной, он подбросил рис в воздух.

В наступившей тишине раздались изумленные детские крики – зерна риса превратились в пурбы, тибетские ритуальные кинжалы, которые стали кружиться в воздухе.

Лица мальчиков исказил ужас, они отпрянули назад – все, кроме одного, Сенге Дордже. Его лицо стало сосредоточенным, он поднял руку, впился взглядом в ближайшую пурбу и с уверенностью, которая возможна, если в сердце не закрался страх, схватил ее и крепко сжал.

Послушники начали громко радоваться удаче своего товарища, который смог проникнуть в видение и вынуть из него предмет. Дордже Дечен Лингпа просто улыбнулся.

Такую историю поведал мне Кунсанг. Конечно, ни он сам, ни я не были там. Но, как и во многих его байках, в этом рассказе среди очевидного вымысла была доля правды, которая размывала границу между реальностью и выдумкой. Он будто специально добавлял в свой рассказ реальные факты, чтобы сбить собеседника с толку. В данном случае такой деталью была сама пурба. Кунсанг сказал мне, что с тех пор его отец всегда носил ее с собой – либо в полотняной сумке, либо за поясом.

Когда Кунсангу было около десяти лет, он с друзьями часто пробирался в комнату отца во время грозы. На ночь отец всегда клал пурбу в миску с рисом рядом с кроватью, и, когда приближалась гроза, кончик кинжала начинал светиться в кромешной темноте, ярко вспыхивая за мгновение до каждой молнии, расчерчивавшей небо. Это приводило друзей Кунсанга в такой ужас, что они еле сдерживали крик и пытались сбежать. Но он удерживал их и заставлял сидеть молча и смотреть, на светящуюся пурбу рядом со спящим отцом.

На следующий день после того, как Тулшук Лингпа вытащил пурбу, Дордже Дечен Лингпа взял его с собой на долгую прогулку.

– Простите, что я взял ту пурбу, – сказал мальчик, как только они остались одни. Он думал, что его будут отчитывать.

Дордже Дечен Лингпа улыбнулся про себя.

– Ничего страшного, – сказал лама. – На самом деле это очень хорошо, что ты взял ее. Вчера была проверка, и ты единственный, кто прошел ее. Я могу сделать так, чтобы пурбы появились в воздухе, но ни одну не могу перенести в наш мир. Пурба, которую ты взял, это нам-тер, небесное сокровище, клад, спрятанный много лет назад на небе. Раз ты смог забрать ее, значит, ты – тертон. Дай-ка мне посмотреть на нее.

Пурба была заткнута за пояс Тулшука Лингпы. Он почтительно протянул ее ламе, который внимательно осмотрел кинжал и сказал Тулшуку бережно хранить его, потому что тот даст ему большую силу.

Дордже Дечен Лингпа вернул пурбу мальчику и доверительно сказал:

– Я скоро уеду. Я собираюсь в Сикким, где попытаюсь открыть проход в беюл Демошонг, Потаенную Долину, где еще никто никогда не был. Со мной идут тридцать человек. Но путь туда не прост: нам предстоит пересечь тибетские степи, встретиться с разбойниками, преодолеть гималайские перевалы на юге Сиккима и затем взобраться на гору Пяти Райских Сокровищ – Канченджангу. Если я достигну своей цели, то уже никогда не вернусь и мы больше никогда не увидимся. Я хочу, чтобы ты знал кое-что: тебя ждет выдающаяся жизнь. Ты не задержишься здесь, а отправишься в далекие земли. Твое имя будет известно далеко за пределами страны. Если у меня не выйдет открыть проход, то это сделаешь ты.

Перед тем как Дордже Дечен Лингпа ушел в свой последний поход (его попытка открыть проход не удалась, и он умер на обратном пути в Голок), он руководил коронацией мальчика в Доманг Гомпа. Лама объявил его лингпой и даровал имя – Тулшук Лингпа.

Тулшук означает «сумасшедший».

Почти каждый вечер я приходил в квартиру Кунсанга в Дарджилинге, чтобы побеседовать о его отце. Кунсанг со своей семьей жил в районе рынка, над пивнушкой, в которой обычно почти нет посетителей, лишь пара-тройка мужчин, потягивающих чанг за столиком с одинокой свечой посреди единственного зала. На верхнем этаже располагается квартира Кунсанга, к которой ведет длинный и неосвещенный коридор. Был сезон дождей, и я наощупь пробирался через темноту, стряхивая капли воды со своего зонта, пока наконец не натыкался на едва различимую дверь.

Обычно мы беседовали с Кунсангом в его спальне, которая также выполняла функции гостиной, в ней же находился и семейный алтарь. На стене висели изображения тибетских буддийских божеств и портреты важных лам школы ньингма в церемониальных шарфах. В одном углу стоял телевизор, а в противоположном – семейный алтарь, блестевший в полутьме комнаты, освещенной единственной масляной лампой. Эта лампа да рассеянный свет из окон зачастую были единственными источниками света во время наших встреч, поскольку из-за муссонов в Дарджилинге постоянно случались перебои с электричеством.

Обычно я заставал Кунсанга сидящим на кровати скрестив ноги, с разложенными тибетскими священными писаниями. Он читал мантры и, когда я входил, лишь на мгновение поднимал взгляд, указывая на скамью с подушками напротив себя, которую я давно облюбовал. Закончив с чтением, он вставал, продолжая распевать мантры, поджигал немного бумаги и щепок в сковородке, на которой, должно быть, когда-то жарили лепешки чапати. Затем он принимался дуть на огонь через короткую трубку, чтобы угольки раскалились докрасна, и клал туда сосновое благовоние, санг. Комнату сразу наполнял ароматный дым. Открыв окно, Кунсанг ставил чашу с тлеющим сангом на жестяную крышу соседнего дома, которая начиналась прямо под окном, а крыша нашего дома защищала чашу от дождя – в такой тесноте ютились дома на дарджилингском рынке. Кунсанг не переставал читать мантры до тех пор, пока белый дым не растворялся в низких облаках, стоявших над городом уже много дней подряд.