Мужики попадаются часто. Мужику как же без его важных дел – то одно, то другое надо сладить, глядишь и припозднился. Или специально ночью полез на что-то запретное. Ну, тогда получи две недели комендантских и сколько положено за запретку, так можно в шахту к вагонеткам и на год, и на два загреметь. Ловят всех или почти всех. А кого не поймали – сроду не расскажет, что ночью где-то шарился. У каждого ведь своё. Я, к примеру, в сезон хожу на уток. На речке они непуганые, вот и плодятся там без меры и умысла, гомонят – что день, что вечер. Но днем нельзя. Это тоже запретка, охрана среды, так что только ночью выходит, хоть и ползти до речки приходится чуть не версту. Подняться нельзя, пробовали уже: там охрана, чуть только комендантский колокол пробьет, пускает над травой какое-то поле, от него волосы на башке вылезают начисто. Охранники уже знают – раз лысый, значит вставал в траве. Даже не разговаривают – пожалуйте на полгода в шахту, и вся тут тебе беседа. Но это отдельная история.

Сп'oлзал я к речке за утками уже разов двадцать, а поймали только раз, это тоже особая история. Как свечереет, кол в заборе отодвинешь – ну, чтоб калитка не скрипнула, – уляжешься на брюхо и – прешь по-пластунски. Туда ползти одно удовольствие – весь путь под уклон, иной раз оттолкнешься покрепче и на пузе так-таки метров пять и просвистишь, ежели трава конечно мокрая. Красота! Луна, звезды в небе, пахнет приятно, ночным...

Ну вот. Значит, в последний раз уток я этих с дюжину добыл и вижу, время еще вроде раннее, часа четыре ночи, звёздочки так и сияют. Дай, думаю, за речку надо сплавать, никогда еще за речкой не бывал, а уж скоро сорок лет как тут живу.

И вот дальше всё вроде как в тумане. Я как из воды в чем мать родила вылез, так на нее тотчас же и наткнулся. Девочка эта за речкой в траве обреталась, на том берегу. Взгляд у ней еще какой-то был странный, а может, мне это в потемках почудилось. Подошла тихо и коснулась меня рукой – за руку как бы потрогала. А дальше уже совсем ничего не помню – как речку обратно переплывал, как одежду и мешок с утками искал, как обратно полз, – ну вот ничегошеньки. Да и то сказать, не впервой ползаю, уж и с закрытыми глазами от речки до дома небось бы допер.

Спал я после этой охоты двое суток. Сам бы не сообразил, да мужики надоумили – связь, говорят, послушай, там тебе объявят, которое нынче число, вторник у нас тут с утра или четверг. Та-а-ак, думаю. Хорошенькое дело...

И как раз из-за дома соседского девочка выныривает со своей конякой. Я к ней.

– Ну что, – говорю, – попалась? Ты что за речкой делала, такая и этакая?..

И тут она мне, конечно, ответила... спина, как вспомню, до сих пор холодеет:

– Я, – говорит, – поела. Спасибо большое.

Я глаза выпучил, потом говорю:

– У тебя, девочка, что, пластинку заело?

А она такая:

– Я поела. Спасибо большое...

Сама какая-то бледная, тощая, кажется, аж светится насквозь. И Лоша ее этот странно губами делает, щерится – или за руку тяпнуть прицеливается, или тоже что-то сказать хочет. Поглядел я на них обоих, развернулся – и пошел прямиком к себе.

А Медведица теперь впадает в Белую – свояк нынче приехал из района: точно, говорит, впадает. По впадинам этим сомкнулись две наши речки. И девочка такая, говорит, есть теперь в каждом поселке – было, говорит, закрытое разъяснение. Девочки теперь вроде смотрящих везде поставлены, и вроде не девочки это даже, а неизвестно что. Вроде светятся они по ночам, как светляки, зелененьким. Да и жеребчики их тоже не вполне обычные – вроде как были уже случаи в этом убедиться. Я бабкам, конечно, что возле выгона рассиживаются, тут же тихонько шепнул, чтоб не лезли больше к нашей девочке с яблоками. Долго ли до беды?

А так милости просим к нам гостить на Медведицу. Рыбалка у нас на сомов стала просто отменная.

2. Степаныч

Просыпаюсь сегодня, умылся, позавтракал и занялся уток разделывать, а то я их после охоты тогда наскоро сунул в рассол, прямо с перьями – да и то не помню, как будто и не я это был.

Ну, значит, ощипываю я уток одну за другой, и всё мне как-то вроде не по себе, кухня какая-то как чужая, мебель громоздкая. И тут глянул в окошко... – вот так-так! Стоит у меня на участке конь, ну вылитый Лоша, только взрослый и ростом побольше. Я на крыльцо – он ко мне. И так вроде как шеей тянет, показывает: дескать, на выгон давай меня...

Ну, плюнул я, пошел вымыл руки от перьев, накинул что-то, и двинулись мы с конем к выгону. И тут меня как пробрало что-то – иду, руками размахиваю, рассказываю чего-то мерину, а что – и сам не пойму, как будто говорит за меня кто-то, а я и смысла-то понять не успеваю, что это я болтаю.

Идем с конем мимо лавочек со старухами нашими, они тут давно уже устроились, вроде как на бабий совет, управа им для этого и лавочек несколько врыла.

Проходим. Я руками размахиваю и говорю без умолку, и вдруг крайняя бабка, кряхтя, тянет ко мне руку с яблоком и говорит нараспев:

– Возьми, миленький, фрукту... Покушай на доброе здоровье...

А я отвечаю не своим голосом:

– Я поел. Спасибо большое, – точно как девочка эта наша неясного происхождения.

Бабки мне: ты что, мол, Степаныч, покушай яблочка-то... А я всё своё талдычу, отказываюсь.

Степаныч – это я, собственной персоной. По отцу то есть мне надо бы быть Михалычем, Михайлой папашу моего звали, но уж больно мне брови папашины не нравились и ноги его кривые. А тут как раз ученые люди пробы свои закончили и смена породы стала доступна каждому: платишь себе за два месяца трудодней, наклеивают тебе на загривок особый пластырёк, «нано» называется, и порода от донора тебе постепенно как есть переходит. А донора, понятно, Степаном звали, фамилию теперь уж не помню, я его в управе по связи выбрал. Затем, не отходя, заявление про породу оформил, а через неделю посыльный пластырёк этот мне притащил. Месяца не прошло, как у меня кривые ноги стали выправляться и брови выпали. Я сперва с жалобой: дескать, пластырь у вас некачественный, как я теперь? А ну как плёнку прорвет и дождь мне в глаза, куда же я без бровей? Ну, они успокоили: это, мол, говорят, нормальное явление, наладится то есть – через неделю, говорят, новые брови примутся расти, от донора. И точно. Так и стал я Степанычем, а папаша тем временем ночью утоп во впадине – лет семь тому это было. Они тогда только еще первые начинались, далеко, за Белой, папаша там деньгу зашибал на выезде, трудодни то есть. Снову-то всем еще интересно было – что, мол, за впадины такие, откуда рыба в них сразу? – ну и лезли не зная брода в исследовательских целях, чтобы, значит, самим разведать, нет ли тут чего полезного, и соседям про доблести свои конечно же рассказать. Вот и утоп папаша, а моя смена породы тогда еще начиналась только, так что всё это вышло не в обиду ему, родителю, да и мне не в укор. А чем он за ноги виноват? – ему они тоже от родителя достались, деда моего то есть. В общем, теперь с кривоногостью у нас навсегда покончено, слава Земле!