Она осталась у меня до утра, отправив кому-то ближе к ночи пару сообщений. Я не спрашивал и не интересовался, что сегодня поделывает Завулон, но входную дверь тщательно запер на цилиндрические засовы и включил наружное наблюдение: в конце концов мы пять лет вместе работаем и неплохо знаем друг друга, а не верить в чутьё может только законченный, оголтелый агностик. Береженого бог бережет. Я полагал, однако, что Заву давно наскучила стабильность связи с Ярой и он, конечно, тешит себя историями на стороне, пусть и помимо нашей школьной сауны.

— Как девки? — дерзко спросила меня Яра, когда мы вдосталь намиловались. — Есть хорошие?

— Конечно... — ответил я с улыбкой. — Давай не будем об этом, ладно?

— Давай, — согласилась она. И тут же добавила с грустинкой: — Просто хочется порой настоящего, а не имитации. Тупо, как у всех: семьи, ребенка... Собаку. — Она помолчала. — У Гудвина знаешь какая была собака? Шикарная! — Она на мгновение задумалась. — Как он, кстати? Не объявлялся?

— Кто тебе мешает? — возразил я, проглотив упоминание про Гудвина. — Давай не будем...

— А о чём будем? — резко перебила она. — Сколько можно скакать по постелям? Теперь вот Кипр еще этот...

— Сколько хочется, столько и можно! — резонно возразил я, не заметив поначалу упоминания о Кипре. — Это как есть или пить... Сколько можно есть? — Я даже слегка рассердился. — А не хочется — так перестань!..

— Мне хочется! — задиристо воскликнула она. И мы снова переместились в спальню.

Связь с Ярой отвлекла меня от дурных мыслей и одновременно сделала по-особому осторожным. Оставаться на ночь она могла только раз в две-три недели, уж и не знаю почему. Обычно я из соображений безопасности даже отвозил ее домой в час-полвторого ночи, когда силы наши вполне исчерпывались и следовало подумать о спокойном, освежающем сне, что вдвоем в постели удавалось неважно.

Зато в остальное время мы встречались у меня каждую свободную минутку; я свернул свои амуры в школе, сообщил об этом Ярочке и тут же заслужил он нее скорую, горячую и деятельную похвалу.

— А как ты его называешь? — спросил я однажды, не подумав.

— Виталик... — тут же ответила она, как будто мы думали об одном и том же.

— Вот как... — Я слегка помедлил. — А хочешь... зови меня тоже Виталиком, ну чтобы случайно не проговориться...

— Я не проговорюсь, — строго ответила Яра. — Можешь быть совершенно спокоен. — И тут же добавила: — Или ты, может быть, мазохист?

— Я не мазохист, — так же строго ответил я. — Я просто о тебе забочусь...

Теперь у Яры были ключи от черного хода. Запарковавшись у соседнего супермаркета, она могла проникнуть ко мне в подъезд незамеченной, если за домом, конечно, наблюдали только спереди, с парадной.

— Так что там у нас было с Кипром? — как-то спросил я ее к слову.

— Я получила классный контракт... — без особой радости сообщила она. — Реально богатый перец, фабрика на Кипре, посевы какие-то, биржа... И я — шеф по пиару и сопровождению. Шеф безопасности будет ходить подо мной, прикинь? Никогда бы не подумала, что смогу столько зарабатывать. А выучу греческий — будет еще больше...

— И когда ехать?

— Еще два месяца, — проговорила Яра совсем уже невесело.

— Греческий учишь?

Она не ответила и окончательно погрустнела.

***

Неудачи преследуют нас; это оттого, что я поручил

организацию экспедиции брату моему Николаю...

В.Каверин, «Два капитана»

История с мешком и Гудвином всё еще снилась мне, причем не яркая ее часть, с кровью и стеклянными брызгами, а именно будничная, бытовая: тревожная поездка в Степное, поиски укромного места, черная болотная вода, коряги, снежок, голые скользкие ветки деревьев, капли влаги, срывающиеся с тонких веточек и оставляющие в нежном снеговом покрове глубокие, темные — как пулевые — пробоины. Обычная инверсия подсознательного, тьма египетская: ведь никакого снега в тот день не было, моя бедная голова по-прежнему разруливала этическую проблему, упрямо валя всё в одну кучу. Во сне мешок вечно всплывал из-под коряги одним боком, под прочной тканью у трупа шевелились конечности, или он вдруг весь принимался судорожно биться, пока мы снова не заталкивали его под воду толстыми сукастыми корягами.

Постепенно я, однако, свыкся к этой мукой, так что, чуть только сон «про это» захватывал мою усталую голову, я мужественно поднимался, шел в полутьме ночной квартиры к холодильнику и там накапывал себе снотворного: от барбитурата мысли скоро мягчеют и съёживаются, как гуппи в аквариуме, если плеснуть туда рюмку водки.

Но сны снами, а вот с моим дружком чем дальше тем более множились невнятицы. Завулон являлся в школу пасмурный, цедил сквозь зубы, а в перерыв в преподавательской усаживался в угол и отгораживался ото всех газетой. В один прекрасный день я, похолодев внутренне, внезапно отметил про себя, что стал встречать его в городе в тех местах, которые считал прежде сугубо своими. По всему раскладу выходило, что Зав следит за мною, пасёт меня скрупулёзно и целенаправленно — и неизвестно с какой целью, это мне предстояло еще выяснить. Если дружок боится меня, следует просто не давать ему поводов для страха, и постепенно он вероятно остынет, угомонится. Если же он уже принял решение — тогда надо... и для начала я купил себе с рук электрошокер, который таскал теперь в кармане повсюду.

Однажды я не выдержал и сорвался. В преподавательской никого, кроме нас, на было. Зав сидел в углу с газетой. Я поднялся и подошел к нему вплотную.

— Что происходит, дружище? — проговорил я нарочито фальшивым тоном. — Кошмары замучили? Давай, поделись... Так и скажи мне по-честному: «Мол, не могу терпеть, душит...». А я приму меры.

— «По-честному, не по-честному...» — зло передразнил Завулон. — Честность вообще кончилась с изобретением телеграфа.

— Как это?! — вскинул я брови.