— Ну, может быть.

Стемнело совсем. Небо стало черным, так что кроны сосен почти слились с ним, зато снег в свете фонарей казался еще ярче. Сеть утверждала, что уже половина седьмого.

— Отсюда до учебного корпуса долго идти? — спросил я.

— Минут десять.

— Ну, ладно, потихоньку прогуляюсь. Не люблю опаздывать. У меня в семь беседа с Кастальским.

— Предварительная?

— Составление плана реабилитации.

— Понятно. Это и есть предварительная. Вы план будете месяц составлять. Сегодня так, первые наброски.

Я поднялся со скамейки и протянул ему руку.

— Думаю, еще встретимся не раз, — сказал я. — Вы заходите ко мне. Западный квартал, дом десять. Спасибо за ликбез.

— Я тоже в западном. Дом девятнадцать.

— Хорошо. Не забуду.

У входа в учебный корпус разговаривают несколько молодых людей. Реабилитанты, конечно. Мне пришло в голову, что у каждого из них за плечами минимум одно убийство при отягчающих обстоятельствах. А это значит либо под кайфом, либо на сексуальной почве, либо из корысти. Или больше, чем одно. А я прогуливаюсь здесь по темным дорожкам, и у меня нет оружия. Я конечно не позволил себе совсем потерять форму за последние двенадцать лет, но рукопашный бой никогда не был моей сильной стороной. С одним справлюсь, даже подготовленным, с двумя — может быть, с тремя — уже проблематично.

Чтобы кого-нибудь убить, мне нужна повстанческая армия, хотя бы отряд, минимум — лазерный пистолет. С другой стороны, с чего им против меня объединяться? Зато я, кажется, не утратил способность объединять.

Похоже, один фанат у меня уже появился.

Отвык я от этого. В последний раз люди шли за мной, когда я собирал ополчение для защиты Кратоса. Потом уединенная жизнь в Лагранже. Потом еще более уединенная в ссылке в Чистом. Я начал забывать кайф говорить «мои люди» и видеть восторженные глаза тех, кто готов за меня умереть.

Что сейчас осталось от моей хваленой харизмы? Сколько ее мне оставили? Смогу ли я повести за собой хотя бы местных убийц? Смогу я их хотя бы остановить?

Ройтман был совершенно спокоен относительно моей безопасности, когда отправлял сюда. С Евгением Львовичем понятно: он свято верит в эффективность психокоррекции. Ну, да, все прошли курс. Всем снижали агрессивность и стирали нежелательные нейронные связи. Но почему-то я не чувствую себя спокойнее, чем на сопках Чистого, с их аборигенной фауной.

Реабилитанты в упор смотрели на меня. Ну, конечно! Слухом же земля полнится. Знаменитый Анри Вальдо теперь один из них. Интересно, сколько трупов у них на всех?

— Привет ребята! — бросил я реабилитантам. — К Кастальскому сюда?

Они закивали.

— Спасибо, — сказал я.

Не торопясь, прошел мимо, поднялся на второй этаж и связался по кольцу с Кастальским.

— Дмитрий, я на месте.

Он открыл дверь кабинета.

— Заходите, Анри.

Кастальский указал мне на место за столом, напротив экрана. И сел рядом. Не напротив, а рядом. Как адвокат. Психологи вообще не очень любят положение напротив. Евгений Львович тоже предпочитал сесть рядом, особенно если хотел вызвать меня на разговор «по душам». Значит, предполагается разговор по душам.

— Анри, мы начнем с не очень приятных вещей, — сказал Кастальский. — Зато быстро с ними покончим. Мы поговорим о вашей вине.

— Она безмерна, — ответил я.

— Это искренне?

— Да, конечно.

— Анри, я понимаю, что разговор неприятный. Но мне нужно подробнее. Это важно для нашей совместной дальнейшей работы. Я знаю естественно канву событий. Но мне необходимо знать, как вы сейчас это воспринимаете. Именно сейчас, после психокоррекции.

— Я странно это воспринимаю, — вздохнул я. — Я тоже знаю канву событий. Более того, я ее помню. Но я не понимаю, как я мог. Что-то ускользает все время. По-моему, я воспринимал это как партизаны древних войн: пустить под откос вражеский поезд. При этом не думаешь о том, что в поезде кто-то есть. Или как осаду города. Не думаешь, что там, кроме солдат, умирают от голода женщины и дети. Я воспринимал это просто как эпизод войны. По крайней мере, именно так я излагал это Евгению Львовичу в самом начале психокоррекции. Вот это я помню. Под БПшником излагал, я далеко не сразу начал ему исповедоваться. Это сейчас меня вышколили, как правильно общаться с психологами. Так что мне уже кажется глупым терять время на молчание.

— И правильно, — улыбнулся Кастальский.

— Дмитрий, может быть, если бы я тогда знал больше о пассажирах корабля, куда приказал заложить взрывчатку, я бы не смог это сделать. Не знаю. Думаю, мне что-то стирали в этой части памяти.

— Стирали, конечно, — кивнул Дмитрий.

— Вот я и не могу поверить в то, что это сделал я. Нет, я не оправдываюсь, конечно. Я знаю, что это я. Но я не помню, что я при этом чувствовал, помню, что рассказывал Ройтману. При этом я прекрасно помню, что я чувствовал, когда начал войну против Кратоса.