Начало смеркаться. Лазурь за окном стала тускнеть, и среди белого дня на небе всплыл узкий фосфорический месяц. Граф позвонил в свою «рынду», которая служила ему домашним колокольчиком, велел разжечь камин, принести свечей и подать чаю. Я собрался было ехать, но Федор Иванович попросил меня ещё повременить.

– Потерпи меня ещё немного, брат Тверской, я должен показать тебе что-то важное, – сказал он, набивая очередную трубку и заходясь каким-то новым, нехорошим кашлем, который последнее время его донимал.

Слуга разжег камин, но граф попросил пока не зажигать свечей. Я не видел в полумраке его лица, и его тихий, разборчивый голос долетал до меня из неясной фигуры на диване, которая отбрасывала на стену безобразно причудливую тень от прыгающих вспышек разгорающегося пламени.

– Помнишь ли ты Александра Нарышкина? – спросил Американец.

– Как я могу его забыть? – отвечал я осторожно, опасаясь разбередить одну из самых болезненных ран в его душе, и без того смертельно уязвленной. Толстой, напротив, словно решил размотать передо мною свои окровавленные бинты, как бывает с некоторыми больными в пароксизме страданий.

– По-твоему, был бы он сегодня удовлетворен? – спросил Федор Иванович и издал в темноте какой-то звук, показавшийся мне усмешкою.

– Я твердо уверен, что несчастный Александр горевал бы сейчас вместе с тобой, – отвечал я так убедительно, что и сам почти поверил своим словам.

– Однако я лишил его такой возможности, – пробормотал Толстой и пыхнул трубкой, которая бросила на его глазницы глубокие черные тени, как у мертвой головы. – По совести я даже сомневаюсь, что он успел познать женщину.

– Не много же он упустил, – отвечал я с горечью. – Вспомни слова священника: блажен, кто не дожил до такой минуты, как мы с тобой.

– Он преследовал меня всю жизнь. Ты увидишь, – сказал Толстой, зажег свечу и, подняв её над головой, стал что-то искать в своем бюро. Мне сделалось страшно. На минуту мне показалось, что Американец достанет из тайника отсеченный палец убитого соперника или что-нибудь не менее жуткое. В прежние времена с него сталась бы такая шутка.

Он достал со дна ящика тяжелый альбум в переплете черной кожи, с окованными краями и бронзовой застежкой, что-то вроде старообрядческого молитвенника. Теперь я подумал, что он предложит мне помолиться вместе с ним, что было также в его духе. Но он сел на диван, раскрыл свою могильную книгу и хлопком ладони по сиденью пригласил меня подсесть к нему. Наклонившись через широкое плечо моего друга, я увидел на раскрытом листе миньятюрный портрет юноши с небрежными кудрями a la Duroc, как модно было носить в первые года этого века, и старомодном гвардейском мундире с очень высоким и неловким воротником под самое горло. Ниже портрета лист был исписан твердым, крупным, почти детским почерком графа, которого я не мог разобрать из-за темноты и близорукости.

– Ты помнишь, когда состоялся мой дуэль с Александром Нарышкиным? – спросил Американец с каким-то ледяным спокойствием, от которого дохнуло на меня безумием.

– Вы в середине марта переходили по льду залив, а к апрелю уже стояли на квартирах в Абове, – отвечал я. – Ваш поединок, сколько я помню, должен был состояться около середины апреля.

– Мы стрелялись двадцатого апреля. А через три дня Нарышкин умер в гошпитали. И Сарра умерла двадцать третьего апреля.

– Ну, так что? – спросил я, неприметно отодвигаясь.

– Ты почитай мой синодик, – отвечал Толстой, усмехаясь какой-то странной усмешкой, от которой у меня стиснулось сердце, и наклонил над самым альбумом яркий огонь свечи.

Под портретом шла надпись в обычной манере Толстого, не признающего правил ни в поведении, ни в грамматике:

«Александр Иванов Нарышкин, сын сенатора Нарышкина, лейб-гвардии Егерского полка подпоручик. Умер апреля 23-го 1809 года в военной гошпиталии близ Абова в Финляндии от раны в пах пистолетною пулею при поединке. Убивец граф Феодор Иванов Толстой.»

– Теперь полюбуйся-ка сюда, – сказал Федор Иванович и перевернул страницу.

На ней была наклеена миниатюрная копия портрета Сарры, сделанная незадолго до того, как её сразила болезнь, во всем блеске её гишпанской красоты, девственной и почти ещё детской, не опаляющей, но умиляющей взор. Под портретом девушки шла свежая запись:

«Девица Сарра Феодоровна Толстая. Умерла 23-го апреля 1838 года, в 11 утра, на восемнадцатом году жизни. Убийца богопротивный граф Феодор Толстой».

И размашистым, безумным почерком, продравшим бумагу, приписано:

QUITTE.

– Он будет небесным женихом моей Сарры, – сказал Федор Иванович, положив на мое плечо свою тяжелую длань, на которой из-под кружевного манжета выглядывал геометрический рисунок тату. И близко заглянул мне в глаза лихорадочно блестящими глазами, от которых у меня мороз подрал по коже.

Затем Толстой подошел к каминной решетке и бросил свою страшную книгу в жарко пыхнувшее пламя.

Городишко Нейшлот не так давно вошел в состав Российского государства. Но он по праву может соревноваться с самыми захолустными дырами нашей империи.