Нейшлот означает по-шведски «новый замок». По иронии подобным же образом самый древний мост Парижа называется Новым Мостом. Нейшлот разросся на берегу озера при замке Олофсборг – не новом, но одном из древнейших замков, построенных шведскими феодалами на финских землях. Сия мрачная фортификация состоит из прямоугольных циклопических башен, мощных казематов, крутых валов и замшелых стен дикого камня, в избытке предоставленных самою природою. Поскольку окрестности Нейшлота, по определению Толстого, есть ничто иное, как строительная площадка, на которую Господь Бог завез камня на целую Вавилонскую башню, да и бросил строительство. Крепость находится на острову, в проливе двух озер, обширностью не многим уступающих знаменитой Ладоге. Стоя на самой высокой из башен Олофсборга, часовой не видит конца свинцовому водному пространству ни в одну сторону, ни в другую, и разве изредка заметит в сей тоскливой пустыне косой парус чухонской ладьи.

Крепость соединена с так называемым городом длинным дощатым мостом, которым караул ежедневно топает на развод – четверть часа в один конец и столько же обратно по шатким доскам. Окроме мастерских и магазинов с припасами, в крепости находились солдатские казармы да несколько тюремных казематов, в которых томились чуть не со времен Бирона какие-то секретные узники – одичалые, заросшие существа, утратившие человеческий облик, сословие и пол, едва ли помнящие собственное имя и преступление, которое их сюда привело. Здесь также содержалось семейство, представляющее собою нечто вроде исторической достопримечательности: жена и дети одного из главных пугачевских «енералов» – суровая старуха-староверка и два её робких, дурковатых сорокалетних сына. Их держали без всякой охраны, применяли по хозяйственной надобности, но отчего-то не отпускали домой на Урал. Возможно, наша неразворотливая государственная махина просто забыла о сих невинных ответчиках за прегрешения висельника-отца, у них же не хватало соображения составить и подать прошение о помиловании.

С первого взгляда на ужасную громаду замка, чернеющую зубцами башен на пасмурном небе, было понятно, что захватить его невозможно. Да и никто, ни при каких обстоятельствах нарочно не захочет овладеть этой ненужной горою камней среди пустой воды. Так и стоит грозный Олофсборг близ городка Нейшлота «на оживленной артерии водных путей Саймской системы озер», не испытывая ни малейших покушений на свой счет.

В последний раз крепость была «блокирована» в предыдущую Финляндскую войну. Тогда шведское воинство во главе со своим театральным королем явилось на берег озера и потребовало у защитников Олофсборга немедленно отворить ворота. Однорукий русский майор, который заперся в замке с двумя сотнями солдат, ответствовал, что не имеет таковой возможности, ибо у него нет руки. В досаде король приказал пустить по крепости несколько ядер, а затем сжечь дырявый баркас, забытый неприятелем на пляже. Король решил хотя бы ограбить окрестности, но грабить среди камней оказалось решительно нечего, и он в недоумении ретировался.

Вся жизнь, хозяйственная, умственная и, так сказать, светская лепилась вокруг местного гарнизонного батальона, которого офицеры стояли по обывательским квартирам, а проводили время в танцовальном клобе – обширном дощатом сарае под крашеной железной крышей, с двумя деревянными античными колоннами при входе.

Гражданское население Нейшлота ютилось по хижинам, кое-как прилепленным по скалам в местах относительно ровных и очищенных от зарослей. Аристократия жила на единственной мощеной улице и состояла из двух немецких купеческих семей – Рамбергов и Бомбергов, одного финского откупщика Тавасгуста, выдающего себя за шведа, русского ратмана или бургомистра Борщова и лютеранского пастора Блюмберга. Пастор так же безусловно, деспотически повелевал коренным населением, как это делают шаманы в каких-нибудь диких лесных племенах. Без ведома священника окрестные чухонцы не смели ни жениться, ни построить дом, ни даже купить овцу.

Служебные занятия офицеров начинались в восемь утра разводом, маршировкой на плацу и поручениями по хозяйству, а к обеду, как правило, иссякали. Делать было решительно нечего. До самого ужина оставалось на выбор валяться в постели, лазать по скалам с ружьем за дичью, гонять с приятелями в бильярд или разогреваться пуншем к тому долгожданному часу, когда в танцовальном клобе начнется бал под полковую музыку и картежная игра. Клубные вечера устраивали дважды в неделю, а ещё собирались на квартире полковника или одного из немцев – Бомберга или Рамберга. Так что танцевали в Нейшлоте едва ли не чаще, чем маршировали, а попросту сказать – ежедневно.

При подавляющем преобладании мужского военного населения над женским соотношение кавалеров и дам достигало 15/1. Притом круговорот кавалеров, скорее напоминающий водоворот, происходил непрерывно, а дамский контингент оставался незыблемым, как крепость Олофсборг: три хорошенькие, но ещё не вошедшие в возраст немочки, дочери купца Бомберга (или Рамберга), жена ратмана Борщова, обыкновенная разбогатевшая кухарка, которая, надо сказать, ни на что иное и не претендовала, несколько дам и девиц из финляндских шведок, по опрятности и немецкому воспитанию причисленных к светскому обществу, скульптурная хозяйка харчевни и полковница Недолядова. В 1808 году эта Недолядова не достигла ещё тридцати лет. Она была довольно стройна и миловидна, чтобы в условиях заштатного гарнизона прослыть штатною губительницей сердец.

И в такое-то гиблое место пылкий Американец был сослан вскоре по окончании своей кругосветной одиссеи.

Пока мой мятежный приятель занимался военными экзерцициями на плацу и амурными – в танцовальном клобе городка Нейшлота, мирное утро Александрова царствования подошло к концу. Российская армия выступила против Наполеона и одерживала одну победу за другой, согласно официальным реляциям. В моду вошел патриотизм и les sarafans. Восторгаться, как прежде, корсиканским узурпатором стало неприлично. В Москве не сомневались, что в самом скором времени ученики Суворова во главе несравненной храбрости русских полков установят в Европе мир и порядок. Как вдруг, с огромным опозданием, чрез европейские газеты, стали доходить слухи, что мы разбиты. И это не частное поражение, какое бывает у любого полководца, в любой войне, а полный и генеральный разгром всех русских сил во главе с самим императором, который не мог остановить своих бегущих воинов и плакал от бессилия. Вошло в обиход неприятное, носастое словечко Аустерлиц.

Русские недоумевали: как, мы не успели ещё погеройствовать, а уже стоим посреди Европы оплеванные. В обществе царило не столько уныние, сколько бессильная ярость. И уже собирали по деревням мужиков, учили их маршировать, жонглировать ружьем, упаковывать ранец, правильно застегивать ремни, драить пуговицы и мелить какие-то дурацкие снурки для того только, чтобы отвести их в другой конец Европы и за несколько часов превратить в истерзанные трупы.

С год понадобилось для того, чтобы собрать столько людей, лошадей, сукна, повозок, ядер, зерна и прочего добра, сколько, по мнению специалистов, нужно для хорошей, исторической годовой битвы. Правда, очень много хороших, молодых и храбрых людей убили в прошлый раз, но по углам России сыскалось ещё очень много терпеливых, сильных, послушных людей, и ещё не на один раз. Снова русская орда выступила в поход. И снова стали объявлять, что русские одержали над французами несколько мелких, но очень приятных предварительных побед. А, наконец, и одну важную, решительную победу в битве при Прейсиш-Эйлау, такой длительной, страшной и жестокой, какой не бывало со времен Александра Македонского. И опять говорили, что храбрее и терпеливее русского солдата нет в целом свете, и это, наконец, признал сам Наполеон. Как вдруг оказалось, что мы вновь кругом разгромлены и бежим, бросая оружие, но на этот раз совсем уже близко от наших границ. А Наполеону ничто уже не мешает вторгнуться в наши пределы, и он бы это несомнительно сделал, если бы не крайнее истощение его ресурсов или какие-то гениальные соображения.