– Не дай бог! – вскинулся Шансин. – С первой бы спились и вылетели из института.

– Я особенно-то и не держался, даже с маленькой стипендией, – заржал Санька.

– Не про тебя речь, – тяжело вздохнул Шансин.

– Всё, кончай политэкономию! – махнул половником хозяин дачи. – Пора приступать к главному событию, – он откинул крышку кастрюли, взял тарелки, – Володя, помогай, – строго приказал Драперовичу, а Тарабаркину степенно, поднимая палец, велел доставать из холодильника заветную.

– А я думал, что главное сегодняшнее событие это посадка картофеля, – засмеялся Буйвол.

– По важности это второе мероприятие, вернее, первое, но после обеда, – невозмутимо ответил ему Георгий Илларионович, а Шансина решил взбодрить: – Ты, Костя, брось так переживать, этим дело не исправишь, а сам сгоришь, так что иди в погребок, у меня там ещё пару баночек груздей да огурчиков осталось, сам солил по рецепту моей благоверной Веруньки, Царство ей Небесное. А картошку сажать без стопки да без борща, грех. Мы же не собаки подзаборные, мы общественные личности, поэтому во главу угла ставим общение и личное взаимообогащение, в смысле духовного, – он кивнул в сторону бутылки, которую Тарабаркин поставил в центр стола.

После первой стопки да нескольких ложек чудного борща, настроение у всех улучшилось, поэтому хозяин дома с присказкой о времени и пуле, разлил вторую. Не задерживаясь, выпили, дружно крякнули, а Драперович спохватился и обратился к Саньке:

– Слушай, комадор, ты утром что-то нам вещал про удивительный свой сон. Расскажешь?

– Из его снов можно хорошую книгу составить, – засмеялся Шансин, окончательно отошедший от грустных мыслей.

– Просим, просим, – Илларионович степенно разливал по третьей, – но прежде нужно выпить за хозяина этого дома и славного повара, то есть за меня. Вам ведь не намекнёшь, вы и забудете, а непорочность третьего тоста в этом доме нарушать не позволю.

– Третий тост за женщин! – воскликнул Драперович.

– Не перечь, – оборвал его полковник, – и поперёк батьки не лезь.

За столом бурно оживились, опрокинули стопки, шумно застучали ложками, захрустели огурцами, а Тарабаркин нанизал кусок толстого солёного груздя, макнул в сметану, откусил и, пережёвывая, предупредил:

– Сон мой деликатный, немного не застольный, может особо чувствительных ранить. Не буду говорить, кого и куда, – он кивнул в сторону Шансина, – и, соответственно, привести в состояние прострации.

– Вот не надо, – хмыкнул Костя, – меня твоими гадостями не проймёшь, а уж снов твоих я столько наслушался, ужас. Они у тебя как сериалы, без конца и сюжета.

– Спорить с тобой не буду, ибо это бессмысленно. Как говорил наш профессор философических наук, если хотите спрятать истину, то начните спор с учёным мужем, а ты у нас светило, доктор наук, можешь вогнать любую проблему в тиски нерешаемых задач.

– В этот раз твои грязные намёки оставим без последствий, – миролюбиво предложил Шансин, – валяй, выкладывай свою муть, будем считать, что наше застолье продолжается при включенном телевизоре.

– Экая вы гадость! – сокрушённо вздохнул Тарабаркин. – Слушайте, – он самозабвенно принялся рассказывать, периодически поглаживая бородку, пожёвывая кончики усов. – Итак, вижу я во сне, что с потолка вместо лампочки на плетёной верёвке свешивается рыболовный крючок приличных размеров, почти с кофейную чашку. На крючок нанизана бананистая наживка, эдакий червяк не червяк, но очень похожий на обитателя земных недр и, как ни странно, невероятно привлекательный. Меня к нему так тянуло, даже что-то толкало в спину, хотелось его заглотить, почувствовать мякоть нежнейшей наживки, а потом, через мгновение, ощутить пронзительное железо, острое, как нож мясника.

– Страх-то какой, – ухватился за край стола полковник.

– Наши желания известно, куда приведут, – обречённо проговорил Драперович.

– Ты рыбой, что ли, был? – спросил Шансин.

– Вы меня сбиваете, сон подобен хрустальной вазе, чуть тронешь, рассыпается, потом осколки не соберёшь, так что оставьте свои вопросы, комментарии, а также неприличные намёки. Продолжим, итак возникло у меня страстное желание ухватить этот короткий отрезок времени перед болью, понимая, что потом будет мощный рывок и полёт в небеса. Ох уж эти небеса! – он закатил глаза. – Мучительная борьба перед искушением отупляла, кружила голову, от истомы рвались призрачные перепонки в груди. Я заскулил вислоухим щенком, заёрзал, затем мысленно махнул рукой, вскочил на стул, зажмурился и хватанул крючок по самые жабры. И странно, я неожиданно увидел, что крючок уверенно вонзился в нёбо, язык придавил наживку, как в разрезе, почти научно-популярный фильм, но самое удивительное началось позже. Передо мной во всей наготе предстала моя собственная боль, жуткая, пронзительная, перекошенная, извивающаяся, но не успел я её разглядеть, как вынырнул и оказался среди подушек. Сразу сунул в рот палец, но там была пустота, перемешиваемая неуёмным языком.

– Какой-то мазохистский бред, – передёрнулся Драперович.

– Метаморфозы, новый Апулей, эдакий речной вариант Борхеса в рыбный четверг, – рассмеялся Шансин. – Осталось за малым, Тарабаркину нужно отречься от житейских услад и начать праведную жизнь, которую потомки назовут «В ожидании апокалипсиса».

– Одна печаль, ещё бы немного и я смог бы увидеть в деталях свою боль, – многозначительность Саньки была подобна каменной кладке, от неё неотвратимо отскакивали едкие колкости друзей.