– Точно не мужчина, – поднимаясь с кровати, произнёс Санька. – Тогда кто же? Может, женщина?

Он вспомнил свою давнюю подружку, московскую журналистку с короткой стрижкой под мальчика, в парусиновых брючках, в клетчатой рубашке. Коллеги звали её Борькой. Было в ней нечто трогательное, нежное, некая детская беззащитность. У Саньки защемило сердце, когда-то он звал её Милый Борька, любил её и тосковал по ней. Она растворилась, исчезла, быстро, как до этого появилась. До сих пор ему казалось, что это был сон «Милый Борька», но Эшгольца у него не было. Может, это будущее? Может, это женщина из Австрии или Германии, кто их знает? Он поднялся, потянулся и громко заявил:

– В любом случае этот сон к удаче! Главное, чтобы Эшгольц не была бы слишком высокой, этакой сухой, безгрудой доской и не басила бы, раскуривая сигары.

Утром Тарабаркин бодро вышел на балкон с чашкой кофе и сигаретой, посмотрел на жалкие блёклые пятиэтажки, вздохнул полной грудью и подумал, что теперь у него точно начнётся новая жизнь. Ему показалось, что город не по-обычному напряжён, а вальяжно раскинулся домами, по-доброму вытянул улицы с битым асфальтом, вроде как в ожидании от него, Александра Тарабаркина, великих свершений, а начать он должен с малого, но после первого дела, ему точно откроются невероятные возможности. Он верил в своё предназначение, как, впрочем, всегда, когда начинал новое дело, даже пустяшное.

С регистрацией новой фирмы особых проблем не было. Только произошла небольшая заминка, когда секретарша, импульсивная девушка с длинными ногами из подмышек, записывала данные его паспорта. Она никак не могла взять в толк, что это за место рождения у Александра Тарабаркина – странное, состоящие из нескольких цифр.

– Девушка, там на чистом литературном русском написано, буровая номер четыре тысячи триста пятьдесят шесть, известное в мире место, севернее города Мирный, всего каких-то шестьсот километров.

– Я не знаю такого города, – она обиженно сжала очаровательные губки, и дешёвая помада посыпалась мелкими кусочками на бумагу.

– Вы, главное, так не расстраивайтесь, – приободрил её Тарабаркин, – бумагу испачкаете, а это государственный документ. А про место хочу вам сказать лишь одно: скоро там будет установлен обелиск в честь моего рождения, будут возить с Большой земли целые экскурсии, паломники будут брести по пыльным дорогам, так что вы не теряйтесь, можете сейчас же попросить у меня автограф, и я, после нашего с вами ужина в ресторане, не смогу отказать, – Тарабаркин был похож на побитого молью бобра, и, конечно, не произвел ожидаемого впечатления на юную особу. – Это буровая вышка под таким номером. Моя мамаша, в прошлом геолог, рванула в экспедицию, не дожидаясь моего появления, ведь тогда люди считали, что сначала надо послужить родине, а уж потом решать свои личные проблемы. Она бы и не заметила моего рождения, но уж сильно я брыкался, вертолёт по случаю плохой погоды не прислали, пришлось её тащить до буровой на вездеходе.

– Там был роддом? – удивилась девушка.

– Нет, там была тёплая печка и главный геолог, который не боялся крови и криков людей. Он принял двести спирта, столько же дал мамаше, и я, уже задыхаясь, как подозреваю, от паров крепкого алкоголя, вылетел в этот мир.

– Тогда понятно, – с испугом проговорила секретарша, старательно вывела цифры в бумагах и передала ему. – Внесите госпошлину, подпишите, поставьте печати и можете приступать к работе.

Тарабаркин приехал к бывшей пивной после полудня. Он привёз большой пакет с пивом и бутербродами. За ним вился его сосед Видлен, маленький сухонький шустрый старик, остроносый, с жидкими прядями седых волос, старательно зачёсанных назад, с водянистыми сверлящими глазками.

– Вот, уважаемый Видлен Афанасьевич, перед вами наша последняя партийная обитель, откуда почившие товарищи могут без лишних проблем отправляться в дальнейший путь с должным почётом, уважением, в привычной для них обстановке, с перечислением всех заслуг и регалий. Организация гарантирует. При необходимости и ходатайстве отдельных товарищей можем даже устроить посмертное награждение, – Тарабаркин широко разводил руками, показывая на облупленный потолок, на стены, на сломанный прилавок, где громоздился Драперович с большой банкой краски и бутербродом с колбасой.

– Правила конспирации как, соблюдаются? – сухо, по-ленински, спросил Видлен, засунув палец за жилетку.

– Сейчас это ни к чему, государство позволяет, народ одобряет.

– А зря, расхолаживает товарищей, время кардинально изменилось, об этом надо не забывать. – Он подошёл к художнику, быстро протянул руку в сторону некрашеной стены, другой схватил его за обшлаг старого пиджака и, пристально глядя в лицо, выкрикнул:

– Здравствуйте, товарищ! Меня зовут Видлен Афанасьевич, можете звать просто Видлен, чтобы сделать акцент на значительной важности аббревиатуры моего имени, что есть Великие Идеи Ленина.

Драперович не на шутку испугался, прикрылся банкой с краской, заёрзал, пытаясь оторваться от назойливого старика. А Тарабаркин, посмеиваясь, представил своего спутника:

– Мой сосед, Видлен Афанасьевич, по прозвищу Цитатник, эрудированный человек, знает почти все труды классиков нашей революции, а также китайской, кубинской и прочих чилийских. Тонкий ценитель, знаток лозунгов и речёвок. Он будет у меня за первого секретаря, ответственным за связь с общественностью, прессой и рекламой, этой продажной девкой торговли, – Тарабаркин хлопнул по спине старика.