Она живот гладит, а я молчу, не зная, что и ответить. С Сашей о чём угодно мог говорить, а с ней… Рядом с женой, которую две недели назад наверняка любил без памяти, теряюсь.

Да и есть ли разница, где чувствовать себя чужаком? Один чёрт туда, где знакомо всё, где шумный сосед снизу фанатеет от российского кинематографа, не пустит никто – ни семья моя, ни сама Саша, отвернувшаяся к стене, лишь бы не видеть, как я ухожу. В тишине, в которой никто из нас двоих не расслышал, как болезненно бухнуло сердце, напрасно надеясь заставить меня притормозить.

– Без разницы. Здесь так здесь. Тебе же наверняка свежий воздух полезен, – обхожу кровать, сажусь на другой край постели и, устроив локти на разведённых в стороны коленях, зубы сжимаю до скрежета, до того тошно. – Марин, может, расскажешь мне что-нибудь? Кто я, чем занимаюсь и вообще…

Хочу знать хоть что-то! Понять, чем дышал, был ли счастлив с ней рядом и, главное, сумел ли сделать счастливой её. Совершенно чужую мне женщину, которую предал, пока она вынашивала под своим сердцем моего сына. Что я, вообще, за человек, если так легко забыл самых дорогих мне людей?

– Конечно. Только с чего начать? – не вижу её, но судя по голосу, она смущённо улыбается и забирается с ногами на мягкий матрац.

– Сначала.

С нашего с ней знакомства. По-моему, для отправной точки координаты что надо. Сижу, любуясь кремовым ворсом ковра под своими ногами, и слушаю пересказ собственной жизни.

– Мы с детства знакомы. Наверное, лет с пяти… Мои родители жили на этой же улице, через два дома, – голос тихий, сквозящий грустью. – Ты дёргал меня за косички и несколько раз расстреливал из рогатки. Мама говорила, что так ты проявляешь ко мне свой интерес, а я всё равно тебя тихо ненавидела. Лет до шестнадцати. Видишь? – женщина касается моего плеча, призывая обернуться, и, кивнув на небольшой шрам на коленке, беззаботно улыбается. – Твоих рук дело. Нам лет по десять было, когда ты с мальчишками подкараулил меня на озере. Озеро помнишь?

Я головой мотаю, а она всё так же, не переставая улыбаться детским воспоминаниям, спокойно продолжает:

– Так вот, я от тебя почти убежала, а тут камень. Споткнулась и вывихнула ногу.

Хороший из меня ухажёр получился, ничего не скажешь. Хмурюсь, теперь внимательно приглядевшись к рубцу, выделяющемуся на светлой коже, и с опозданием в восемнадцать лет, прошу искренне:

– Извини.

– Извинялся уже. Раз двести, пока тащил меня к дому. И потом, тебе тоже тогда досталось, отец у меня был суровый.

– Выпорол?

– Нет, что ты… Заставил картошку окучивать. Тебя и ещё трёх соседских мальчишек.

Отлично, лучше бы отлупил. Сглатываю ком в горле, игнорируя болезненную пульсацию в висках, и, развернувшись вполоборота, всматриваюсь в её уставшее лицо:

– Почему был? Твои родители…

– Погибли. Шесть лет назад. При пожаре, – поджимает губы и, опустив глаза на свои руки, поглаживающие живот, шепчет с горькой полуулыбкой:

– Так что дом показать тебе не смогу, только фундамент остался. Последние несколько лет ты предлагал отстроить его заново, но я не хочу. Мне городская жизнь больше нравится, а когда хочется тишины, мама Ира всегда с радостью принимает нас здесь. В этой комнате раньше была твоя детская. Напротив комната Славы. Она просторней, и твой брат не раз предлагал нам её уступить, но ты наотрез отказался. Смотри, – Марина пытается встать, что удаётся ей не сразу, ведь на восьмом месяце, как оказалось, женщины неповоротливы, и подойдя к встроенному шкафу, распахивает дверку, увешанную какими-то снимками. – Здесь ты ещё ребёнок. Это Вадим, твой лучший друг. Он завтра приедет, – тычет указательным пальцем на паренька с огромной копной светлых кудрей, а через мгновение этим же пальцем указывает на девчонку. – А это я. Единственный совместный снимок тех лет. Родители заставили, поэтому я такая красная – ты же меня за плечи обнял.

И сам подхожу ближе, сканируя лица, среди которых даже себя не сразу нахожу, а супруга, заметно осмелевшая и теперь уверенно прижавшаяся щекой к моей спине, выбивает дух из стеснённой её объятиями груди:

– Какой ты? Ты чуткий, Глеб. И о таком муже можно только мечтать, – говорит, а я каменею, не чувствуя ничего, кроме жгучего стыда. – Когда я потеряла семью, ты был рядом. Прижал к себе и с тех пор никогда не отпускал. И я не отпущу, помогу вспомнить, ладно?

– Ладно, – отзываюсь, еле шевеля побелевшими губами и ещё долго стою, позволяя ей упиваться нашей близостью. Ей, похоже, это необходимо, ведь держится она крепко, смяв в своих пальцах сегодня как никогда грустный смайлик, украсивший мою футболку.

Саша

Его уход должен был пройти безболезненно. Три года одинокой жизни по сравнению с двумя неделями соседства с ним всего лишь пшик, да? Краткая вспышка, ярко полыхнувшая на моём небосводе и так же быстро погасшая… А грусть всё равно сердце рвёт. Поселяется в моём доме, непрошенным квартирантом пробирается в душу и, уже вовсю распаковывает чемоданы, наплевав на доводы разума. Что ей эти временные рамки? Неделя, год – для неё никакой разницы, если уж заявилась, то готовься выть на луну.

– Вернулся? – поправляю мамину шубу, впопыхах накинутую на плечи, и, протопав к воротам по очищенной отцом дорожке, у своей Лады торможу, неуверенно заглядывая в родные глаза. Всё равно, что в зеркало смотреть – такие же медовые и такие же одинокие.

Ванька слабо улыбается, выпускает в морозный воздух табачное облако дыма и, отбросив окурок в сугроб, хлопает огромной ладошкой по капоту:

– Садись. Соседи на фейерверки изрядно потратились. Третий салют запускают.

Не из дешёвых. Залпов десять, не меньше, раскрашивают черноту пёстрыми кляксами и, устремляясь к земле, гаснут прямо в полёте под крики подвыпивших дачников.