– Саш, я бы мог позвонить, но по телефону о таком не говорят. Я перед тобой виноват, – так привычно тянусь через стол к её ладошке и едва не задыхаюсь от ощущения нежной кожи под своими пальцами. – Если бы я только знал, я бы никогда…

Чёрт, кого я обманываю?! Ничего бы не изменилось, верно? Только Саша не даёт ни соврать, ни отыскать правду. Вздрагивает, просит остановиться, едва шевеля побелевшими губами, и теперь затравленным взором исследует узор на скатерти. Словно никак не может собраться с духом, чтобы продолжить слушать, в то время как я еле держусь, чтобы не вывалить на эту девушку каждую взращённую во мне мысль. Сейчас во всё горло орущую, так надрывно, что и не удержишь взаперти. Что нужна мне. Что я от тоски по ней выть готов. Что я вовсе не дома… Мой дом рядом с ней, я просто ключи никак найти не могу, да и она не позволяет. Сжимается, словно ребёнок, пытающийся спастись от крепкого подзатыльника, и не дышит вовсе.

Потому и молчу, давая нам время всё хорошенько обдумать, да ласково глажу хрупкое тонкое запястье. Мне нужна всего лишь секунда, чтобы убедиться, что разговор неизбежен, а ей несколько шагов минутной стрелки, медленно подводящей к концу очередной час.

– Мой отец рыбак. Заядлый, – вспоминается вовсе не к месту, но остановиться уже не могу. Да и не останавливает она. – Мне лет шесть было, когда он впервые взял меня на рыбалку. Сказать, что я сильно обрадовался, значит, ничего не сказать. Мне тогда казалось это так по-взрослому: спиннинг дали, воблер, мать ведро небольшое вручила… Ехали на машине часа три, не меньше, а меня всю дорогу от гордости распирало. Представлял, как потом буду хвастаться перед друзьями, что всех мужиков уделал, самую большую рыбину поймал…

– И как? Получилось? – внезапно вскидывает голову, удивлённая резкой сменой темы для разговора, и только сейчас замечает, что наши пальцы до сих пор сплетены. Она неловко ёрзает на стуле, напуганная моей близостью, а я улыбаюсь скупым детским воспоминаниям:

– Нет. Усидчивости не хватило… Зато отцу повезло. Я тогда впервые увидел живую рыбу. И, знаешь что?

– Что?

– Мне, шестилетнему пацану, стало страшно. Жутко было видеть, как рыба долго билась о камни, лишённая привычной среды обитания. Я потом неделю к родителям в комнату бегал, боялся один спать. Чёртова щука, брошенная отцом на берег, снилась. Беспомощная и постепенно прекращающая борьбу за жизнь. Таращилась на меня стеклянными глазами, и я с криками просыпался. Дурак дураком, да?

Саша хмурится, окончательно запутавшись в моих мыслях, а стоит мне погладить её ладошку, краснеет как рак. И от слов краснеет ещё сильнее, не моргая теперь:

– Я сейчас сам, как та щука, Саш. Словно меня выбросили на берег и теперь смотрят, как я изо всех сил пытаюсь добраться до воды, преодолеть эти чёртовы триста километров... Брат смотрит, Марина и даже ещё не родившийся ребёнок… Сын. Я должен их любить, а у меня не выходит, понимаешь? Как я ни стараюсь, ничего не екает. А вот с тобой всё иначе. Сейчас с тобой я дышу, я – это я, такой, каким узнал себя в твоей квартире. Рядом с тобой узнал, – сбиваюсь, наполняя лёгкие воздухом, и опускаю взгляд на её руки, застывшие на деревянной столешнице. Больше всего на свете хочу почувствовать их на себе, но не двигаются они – лежат, как приклеенные: в одной смятая в комок салфетка, в другой моя ладонь.

– И мне вполне этого достаточно, понимаешь? Достаточно тебя одной и плевать на всё, что было раньше… Только, чёрт возьми, это неправильно. Для этого парня, – очерчиваю указательным пальцем своё лицо, и крепче сжав её ладонь, плюю сквозь крепко сжатые зубы, – для парня, которого я даже не знаю, это дико. У него жена, скоро родится сын, куча забот… и нет места для тебя. Саш, я запутался. Похоже, я впервые в жизни настолько запутался, что не знаю, с какого конца начинать разматывать этот клубок. Так что не молчи, я не хочу и дальше гадать, кем был для тебя. Стоит ли ломать чужие жизни… Надо ли их ломать. Скажи как есть.

– Что сказать, Глеб? Господи, – она смеётся нервно, растирая лоб, и не решается в моё лицо заглянуть. – Я ведь не такая… Мне на женатых, похоже, везёт, но переступать грань прежде не доводилось. И теперь я сама себе противна. Ты никого вспомнить не можешь, а я хочу саму себя забыть, ясно? Забыть всё, что я натворила… С тобой, с Мишей, с Ванькой, который по моей вине лишился лучшего друга… А от одной мысли, что Марина узнает, я сквозь землю провалиться готова. И ты ещё спрашиваешь, что я думаю? Глеб, ты ведь ей не говорил, да? О том, что мы…

Не договаривает, ещё сильнее покраснев от прожигающего душу стыда и быстро стирает с ресниц непрошенную соленую каплю. Плечи опущены, губы поджаты, пальцы, ледяные пальцы, что я до сих пор удерживаю в своих, холодом обжигают.

– Нет, не говорил, – и дрожат. Как и мои, ведь Саше достаточно одной фразы, чтобы меня добить:

– И не надо, ладно? Будем считать, что это нам просто приснилось… Будто и не было ничего. Да и что было-то, по сути?

Одним предложением ранит меня насмерть и смотрит с такой надеждой, словно не слышала вовсе, о чём я говорил, одними губами умоляя: «Пожалуйста!»

– Как скажешь, – соглашаюсь, оставляя в покое её запястье, и, откинувшись на спинку стула леденею от того, как легко ей это даётся – убедить саму себя, что это единственный выход. Забыть и больше не вспоминать никогда:

– Так лучше будет, Глеб. Так правильно. Твоя семья не должна страдать только лишь потому, что мы однажды поддались эмоциям. Да, это ужасно, но с одинокими людьми такое бывает, верно?

Пожалуй, только от этого как-то не легче…

– И, вообще, в твоей жизни столько всего происходит… Выбрось случившееся из головы, и лучше подумай о том, что сейчас действительно важно.