Сын. Застываю, только сейчас осознав, что главного так и не спросил, а отец, недовольный финалом нашей беседы, с места поднимается… Да так и садится обратно, застигнутый врасплох неожиданным поворотом:

– А с Мариной что? Ты знал, что мы на развод подали?

Не дышу, крепко сжав челюсти, и машинально бокал хватаю. Потому что по взгляду вижу – и это мимо него не прошло. Ведь иначе не откинулся бы на спинку кресла устало, не вздохнул бы так тяжело и, немного помявшись, не отчеканил бы:

– Знал.

Как знал и то почему, это тоже легко в глазах читается. Они чернеют, заволакиваемые туманом разочарования, блеск из них пропадает, а морщинок вокруг становится в разы больше. Кажется, за один миг лет на двадцать постарел…

Хлебнув для храбрости терпкий напиток, морщусь от горечи, расползающейся по горлу, и, приготовившись к очередному удару, одними губами прошу не молчать.

– Нет, мне ты причину не называл. Но зная тебя, не так уж и трудно догадаться, в чём было дело.

– У меня есть любовница? – подаюсь вперёд, всерьёз опасаясь ответа, и так сильно впиваюсь в холодное стекло пустого бокала, что пальцы сводит.

– Нет, Глеб. Ты был хорошим мужем. И если бы, не дай бог, свернул с дорожки, одумался бы ради ребёнка.

Что же тогда? Почему-то же он меня не остановил? Напротив, теперь чувство такое, что я торопился с ней порвать…

Пускаю эту мысль в голову и леденею, ведь без труда разгадав причину моей бледности, сидящий напротив меня мужчина кивает. Кивает, шумно сглатывая вставший в горле ком, и вздрагивает, напуганный звуком лопнувшего в моих руках стекла.

– Любовник был у неё… – шепчу, не обращая внимания на папу, подскочившего со своего места и теперь обеспокоенно рыскающего по шкафам в поисках бинта, и крепко сжимаю в кулак исполосованную ранами ладонь. Стёкла глубже впиваются в кожу, а я не чувствую вовсе… Просто знаю, что если во всём, что уже успел раскопать я имею полное право сомневаться, это открытие железобетонное.

– Мама в курсе? – интересуюсь, с трудом шевеля губами, пока отец щедро поливает мою руку перекисью, и хотя бы за это бога благодарю:

– Нет. Ты просил ей ничего не говорить.

Саша

С уходом бабушки многое в нашей жизни изменилось. На Рождество мы больше не собираемся за шумным столом, праздничную службу бессовестно пропускаем, а мама не встаёт спозаранку, чтобы испечь любимый торт Нины Брагиной. Прага – раньше наравне с бабулей уплетала этот десерт, а теперь и смотреть на него не могу. Сразу её вспоминаю: седовласую, с неизменной косой, скрученной на затылке в тугую шишку; в этих её винтажных платьях, словно из прошлого века… И непременно улыбающуюся, потому что даже в самых плохих вещах она видела что-то хорошее.

Интересно, сейчас, она бы нашла в себе силы на улыбку? Глядя на то, как я долго кручусь у шкафа, наряжаясь на праздник, присутствовать на котором не вправе? Или когда долго не могу завести машину, до последнего надеясь, что совладать с этим мудрёным механизмом мне сегодня уже не удастся? Вряд ли. Ведь как бы я ни храбрилась, от бабули правды не утаить – мне страшно.

И не в совести дело. Пугает до чёртиков с каждой минутой лишь усиливающаяся уверенность в том, что добром для меня этот вечер не кончится. Что мой Незнакомец неправ, и его брак не дал трещину многим раньше, чем я невольно вмешалась в чужую жизнь: нагло, неосознанно, жестоко. Вмешалась и запустила механизм разрушения, который вряд ли теперь смогу остановить – сил нет. Остатки теряю в тот самый момент, когда, поборов нарастающую панику, выжимаю кнопку дверного звонка.

– Александра! – я с трудом могу выдавить из себя улыбку, а Ирина Васильевна уже по-свойски сгребает меня в душные объятия. Затаскивает в прихожую, с силой дёрнув за рукав пальто, и не потрудившись закрыть входную дверь, крепко прижимает к себе. – Я до последнего надеялась, что вы передумаете! Как чувствовала, что нельзя это дело Славке доверять: он у меня резкий, за словом в карман не лезет. Напугал - поди своей настойчивостью?

И наблюдательностью, только я даже под самыми страшными пытками в этом никому не признаюсь. Потому улыбаюсь робко, протягивая хозяйке коробку с любимым бабушкиным тортом, купленным по пути, и, неопределённо пожав плечами, вру:

– Совсем чуть-чуть, иначе я бы ни за что не пришла.

В этот дом, где на каждой стене красуются семейные снимки. В центре: ещё молодые супруги Ковалевские, позирующие на фоне местного загса, левее – они же с двумя мальчишками, один из которых сверкает беззубой улыбкой, а второй недовольно хмурится, припав щекой к маминому бедру.

Всё же братья и в детстве были мало друг на друга похожи, а уж с возрастом эта разница лишь усилилась. Она во всём: в глазах, цвете волос, развороте плеч… В манере улыбаться, ведь если улыбка Глеба рождает в груди теплоту, от той, что прямо сейчас адресована мне его старшим братом, холодок по спине бежит: