– Так, значит, она вольная?
– удивился полковник.

– Беженка, - сказала Лотта.
– Я только хотела выяснить, возможно ли удочерение, какие справки...

Терехов откинулся на мягкую спинку стула, открыл "Дело", потом снова его закрыл и мягко ладонью припечатал.

– Вы вообще понимаете, о чем просите?
– вкрадчиво, как у тяжело больного человека, спросил Терехов. Разговор, как видно, его увлек.

– Вполне, - сказала Лотта.

– А я вижу, что нет, - решительно не согласился полковник.
– Вы ссыльная, она вольная. Видите разницу?

– Вижу, - признала Лотта.
– Значит, нельзя?

– Допустим, я вам разрешу, - сказал полковник и улыбнулся ободряюще. Предположим... И что же тогда получится?

Лотта молчала.

– А получится тогда, - продолжал Терехов, - что вольная как член вашей семьи автоматически становится ссыльной со всеми вытекающими отсюда последствиями. Разъяснение ясно?
– Он отодвинул от себя папку.
– Но вы имеете право возбудить ходатайство в общем порядке. Я рассмотрю.

– Ясно, гражданин начальник, - сказала Лотта и поплелась к двери. Ноги плохо ее держали, сердце билось, как под гнетом.

Выйдя на Красный проспект, она нашла скамейку и села. Надо было взять с собой валерьянку, да разве все упомнишь. Вот тебе и удочерение! Этот начальник сидел, как царь Соломон в суде. Почему он ее предостерег? Ведь всего один шаг, один маленький неверный шажок - и Мири стала бы ссыльной, и ей грозили бы те же двадцать лет каторжных лагерей. Какая жуткая страна, какое страшное время! Почему он предупредил? Может, по ссыльным они выполнили план, больше им не требуется? А по мертвым - выполнили? Он вернется домой со службы, этот полковник, и расскажет жене, как к нему пришла какая-то немка, какая-то тупая идиотка, и они будут смеяться за ужином. А ведь он спас Мири, хотел он того или нет. Как же непостижимо устроен этот мир, как узорчато! И невозможно понять ход событий.

Болело сердце, не отпускало. Добраться бы до дому и лечь. Нельзя распускаться, нельзя болеть. Когда-то знакомые люди считали, что у нее, у Лотты Мильбауэр, сильный характер, почти мужской. Вот и надо держаться - не для себя, для этой девочки, у которой жизнь началась со смерти. Нужно завтра же пойти к нотариусу, это не запрещено, это можно. Как ни удивительно, нотариус имеет большее влияние на вечность, чем полковник Терехов. Если б полковник об этом догадывался, он бы велел отменить нотариальные услуги для своих подопечных. Но - вот ведь, не догадывался.

Вечером, отлежавшись, Лотта взялась разбирать архив. Мири, отперев ключиком большой желтый чемодан из добротной немецкой кожи, подавала ей связки бумаг, пачки писем и фотографий. До дна чемодана было далеко. Лотта неторопливо распускала тесемки, открывала папки.

– Вот набросок Мондриана, смотри, - сказала Лотта, передавая рисунок Мири.
– Он дружил с моим первым мужем, часто у нас бывал. Однажды он пришел и принес щенка золотистого пуделя. И говорит: "Назовите его Мондри, он будет вас любить, как я..." Хорошо бы кто-нибудь подарил нам щенка, а, Мири? Пуделя или таксу.

– Я знаю, где достать котенка, - сказала Мири.
– В котельной их целых шесть, истопник всех хочет утопить.

– Посмотри эту фотографию, - сказала Лотта.
– Вот Руби, молодой. А это Малевич. Они работали когда-то вместе, в Витебске. Руби говорил, что у Малевича был тяжелый характер.

– Они поссорились?
– спросила Мири.

– Ну не то, чтобы поссорились...
– сказала Лотта.
– Просто дружбы у них не получилось. Они, видишь ли, по-разному оценивали кое-какие приемы в искусстве, профессиональные приемы.
– Она взглянула на Мири - не скучно ли ей.

– А какие?
– спросила Мири.

– Значение перспективы, например, - сказала Лотта.
– В этом нелегко разобраться.

– Я попробую запомнить, - сказала Мири.
– А потом разберусь, когда пойду учиться... Но я все равно за Руби!
– Она глядела на скрестившего руки Малевича почти сердито.

– Почему же?
– опустив фотографию на стол, с изумлением спросила Лотта.

– Потому что я за наших, - объяснила Мири.

– Очень хорошо...
– сказала Лотта.
– Вот эту тетрадь тебе обязательно надо будет прочитать, это заметки Руби о методах передачи движения в живописи. Картина, он считал, не должна казаться застывшим набором линий, картина должна пульсировать и жить.

– Как человек?
– уточнила Мири.

– Пожалуй, вместе с человеком, - подумав, сказала Лотта.

– И умирать вместе с ним?
– спросила Мири.

– Нет, - сказала Лотта.
– Картины не умирают. Вот погляди - разве такое может умереть?

Она достала из папки и держала в руках лист плотной бумаги, на которой пером, непрерывной тонкой линией была изображена обнаженная женщина на диване с высокой овальной спинкой. Женщина полулежала, одна ее нога, свешиваясь, пальцами касалась пола, а подбородком она опиралась о раскрытую ладонь согнутой в локте руки. Еще чуть-чуть - и обнаженная соскользнет с дивана, подойдет к окну, оставшемуся за границей рисунка, и, драпируя наготу кружевной белой занавесью, выглянет на улицу.