А она стояла рядом, продолжая давить на сознание: мол, некрасиво, вы что, не друзья? И кто-нибудь из парней нехотя протягивал сигарету. Мария брала её, ждала, пока кто-то другой протянет спички, и с наслаждением закуривала. Вдыхая, она поочерёдно прищуривала то правый, то левый глаз, а когда выпускала дым, всегда старалась направить его подальше от себя, чтобы родная бабка, у которой она жила, не учуяла запаха сигарет. Для верности Машка издавала громкое «фу!», вытягивая губы трубочкой, но дым всё-таки опускался на неё, и тогда она начинала махать руками, отгоняя его от себя.

Парни терпели Марию, потому что она не кокетничала с ними, как остальные девчонки, и не ждала от них ничего, кроме сигаретки да разговора. Она считала себя некрасивой; возможно, из-за большого носа и рыжих веснушек, а может быть, чувствовала, что слишком умна, что это качество отпугивает парней, которые смотрели на неё не в том смысле, в каком глядели на других девушек. Поэтому, презирая неискренность и жеманство, она никогда не претендовала на мужские симпатии, отчего и парням было с ней легко.

На третьем курсе, осенью, Сапфо вдруг влюбилась. В пятикурсника, в пьяницу и оболтуса, считавшего себя представителем студенческой литературной богемы. Должно быть, он и впрямь был редкой личностью, в противном случае его давно бы отчислили из университета за многочисленные прогулы и дебоши, которые он устраивал, как только напивался. Но времена тогда начались странные, в моду вошли декадентские настроения, и Жора, как их представитель, благополучно дополз до последнего курса.

Как это ни покажется удивительным, но он был тоже похож на знаменитую личность, только уже не греческого, а российского-украинского происхождения, творившую не так давно, как Сапфо, и известную своей не менее примечательной внешностью. Жора был выше среднего роста, сутуловат, с прямыми тёмными волосами до плеч, разделёнными косым пробором, у него был широкий лоб, умные, с хитринкой глаза, усики, длинный нос – вылитый Гоголь! Правда, этим именем его никто не звал даже в шутку, все знали, что Жора претендует на индивидуальность. Да, похож на Николая Васильевича, даже очень похож, но всё-таки он – Жора, любитель выпить и знаток запрещённой литературы. «Что нового можно сказать о девятнадцатом веке? – часто говорил он. – Одно слово – классика! Совсем другое дело Булгаков, Хармс, Набоков! Оригинальность, блеск!» Эти имена только начинали звучать, тревожа наше воображение своей недоступностью, а Жора знал о них, и не просто знал, он мог прочитать длинную лекцию о любом из русских писателей, покинувших нашу страну во время революции.

Если в его присутствии начинали разговор о советской литературе, он перебивал, называя идеологической паутиной всё написанное после двадцатого года, и принимался ругать преподавателей, считая, что их взгляды скованны «шорами социалистического реализма». Успевший до учёбы отслужить в армии и поработать истопником в железнодорожной кочегарке, Жора не находил авторитетов среди своих сокурсников, бывших младше его на несколько лет; неудивительно, что он пытался всех учить. Он обладал хорошей памятью и часто её демонстрировал, с лёгкостью цитируя отдельные фрагменты из художественных текстов и стихи. Но когда Жора находился «под парами», память нередко подводила его. Собственно, именно это обстоятельство – небольшие провалы в памяти, сделало возможным их с Марией знакомство.

Как-то, будучи подшофе, перепутав этажи общежития, Жора забрёл в нашу компанию. Мы тотчас примолкли, во все глаза разглядывая богему и сдвигаясь таким образом, чтобы Жора смог уместиться на краю тумбочки, где уже сидела Маша, тихонько покуривающая чужие сигареты и попивающая красное вино. После небольшой паузы разговор за столом продолжился. Спор шёл не о литературе, но о любви. О том, что она есть такое и как её распознать в суете жизни. Все громко кричали, представляя себя искушёнными нигилистами и горячо доказывая друг другу, что любовь – не что иное, как сплошной обман, за которым не стоит и гнаться, гораздо лучше удовлетвориться короткой влюблённостью, зная, что никто никому не обязан.

– Ха! – окинув публику насмешливым взглядом, громко сказал Жора. – Друзья мои, вы рассуждаете не как филологи. Разве вы не заметили ещё, что вся литература возникла из необходимости выразить любовные чувства? И только! Что-то иное ей не интересно. Всё остальное – как приложение к любви. Факт. И разве вы не поняли, что за любовью гнаться не стоит, она сама вас настигнет, когда ей вздумается. Не так ли?

Кто-то в ответ кивнул головой, а кто-то многозначительно хмыкнул и спросил:

– А вас уже… настигла?

– Увы, я такой же, как все, не умею любить, – ответил Жора, наливая себе вина. – Посмотрите на нас, оглянитесь! Невыразимая скука кругом! Вечно торопимся, заменяя любовь инстинктом. Думаем, что она должна блистать золотым опереньем, не понимая, что ей идут и лохмотья… Влюбляемся, бросаем своих любимых, соблазняемся на мишуру, потому что не верим. Себе в первую очередь. Да… А ведь ещё древние греки говорили на этот счёт… – Тут Жора слегка задумался, припоминая, что же в этом случае говорили греки, и с умным видом произнёс: – Amata nobis… amata… nobis…

Он замолчал, уставившись стеклянным взглядом в потолок.

– Amata nobis qvantum amabitur nulla, – писклявым от волнения голосом подсказала Мария. Глядя куда-то в середину стола, она быстро, бесстрастно перевела: – Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет. – И громко пыхнула, выпустив изо рта дым.

– Ну, – сказал Жора, делая серьёзным лицо, – точно. – Кивнул головой и стал искать, кто это сказал.

– Вы читаете Бунина, барышня? – спросил он, удивлённо поворачиваясь на слабый писк Марии.