Так вот, тюрьма очень хорошо лечит эту болезнь.

Жрут и жрут, жрут и жрут. Ну сколько можно? Ведь местная пища – дрянь, а вокруг – тюрьма.

Я за любой кипиш, кроме голодовки!

– Свидетели?! – как уколотый шилом, вскричал псориазный. – Ты че! Ты где находишься! Очевидцы! Понял? О-че-вид-цы!

А еще не спят, а отдыхают, не разговаривают, а кричат или общаются.

– Ты попутал что-то, олень винторогий. Нету тут ничего твоего. Твое осталось дома. А тут все общее. Тут тюрьма. Твое только говно, да и то временно.

– А вот скажи: у вас там в Дагестане ты осла ебал?

– Ебал. Там все ебут осла.

– Что это? – спросил рыхлый с тяжелой челюстью и ткнул обгрызенным пальцем в ногу сокамерника, покрытую язвами.

– Язва. Нога гниет. У некоторых до кости прогнивает. Ничего не помогает. Я и на больничке антибиотик колол и витамины горстями жрал – бесполезно.

– А от чего это?

– Тюремная болезнь. Воздух тут такой. У многих такая беда. Гниет пиздец. А на свободе, говорят, проходит.

– Может, плохо лечат?

– Может. Лепилам ведь наплевать. Гниет втихаря и ладно. Несмертельно же. Да тут сдохнешь – им все равно.

На все он говорил так: «О, это дорогое лекарство. Я отдал шестьсот пятьдесят долларов, чтобы затянуть его сюда. Крем – шестьсот пятьдесят зеленых стоил. За эту куртку платил шестьсот пятьдесят баксов». Что ни возьми, все у него стоило шестьсот пятьдесят долларов. Как будто другой цифры он не знал или эта ему особенно ласкала слух.

Не дай бог никому оказаться в русской тюрьме. Один мой знакомый рассказывал, как встретил на Можайском централе в общей хате, рассчитанной на пятьдесят шконок при ста семидесяти обитателях в реальности, негра. Негр оказался бывалый, сидевший в разных странах. На вопрос, как ему русская тюрьма, ответил коротко: «Это не тюрьма. Это ад». Я хорошо понимаю этого негра.

Азербайджанец мечтательно вспоминал:

– Короче, все было: шашлык-машлык, водка, фрукты там какие хочешь, короче, колбасы там, сыр, короче, все, что хочешь. Пей-ешь не хочу!

В тюрьме либо худеют, либо безнадежно оплывают. Селекционный отбор работает превосходно. Здесь все больше тупые, жадные, хитрые и никчемные людишки. Поразительная пустота в голове. Ни одной мало-мальски путной мысли. И как я умудрялся еще что-то писать? Помимо того, что это физически негде делать (свет скверный, проблема с сидячим местом, неистребимый и нескончаемый людской муравейник), действие вызывает нездоровый интерес окружающих: что это он такое все время пишет? Письмо, жалобу, заявление, ходатайство – это понятно, а вот просто писать – это очень странно. Еще тяжелее сконцентрироваться, а сконцентрировавшись, понимаешь, что мыслей нет – голова пуста.

По количеству времени, проводимому на дальняке, можно запросто определить, кто какой пищей питается. Употребляющий продукты из передачи или ларька сидит долго. Вольная пища с трудом покидает своего хозяина.

Интересно, куда девается прошлое? Оно трансформируется в настоящее? Оно строительный материал для будущего или отдельно живет где-то в складках времени?

Я практически отвык улыбаться. Если это случается, физически чувствую, как кривится мое лицо. У меня нет проблем с сексом, едой, выпивкой, деньгами – у меня этого просто не стало. Меня перестали пугать вши, клопы, тараканы, грязь, вонь, мокнущие и не мокнущие язвы и дурные запахи. Я отлично научился справлять малую нужду под чужими взглядами (раньше не мог) и справлять большую нужду тогда, когда нужно, а не тогда, когда есть для этого подходящие условия. Я могу не есть, не спать и не курить столько, сколько потребуется. Я совсем перестал шутить. Я почти задавил в себе чувство юмора. Меня уже не пугают страшные лица и тяжелая аура большого скопления мрачных мужиков.

Регулярно попадались десантники, страдающие профессиональной болезнью: нераскрытие парашюта при приземлении приводит к хроническому сотрясению мозга.

Пидор говорил о себе: «Я пошла, я пришла, я сделала». Вечерами он красил губы помадой, подводил тени и стоял рядом со своей шконкой (собственная шконка! уж очень, говорят, злоебуч!), одетый в майку и коротенькие трусы. Выглядел на двадцать пять, десять из которых уже остались за плечами, а впереди ждало еще двенадцать лет.

3 мая. На воле у меня был размер 54–56. Сейчас, полагаю, 48–50.

Жора удивился:

– Никогда бы не подумал!

– Почему?

– У тебя после такого похудения на теле должны были остаться растяжки.

У меня их действительно нет. Подобное я наблюдал в тюрьме. Здесь мне пришлось многое увидеть в другом свете, узнать много нового. Это с одной стороны, а с другой – не дай вам бог родиться в интересное время. Российские дикость, невежество, грубость и неразвитость начинают подавлять. А с третьей стороны, как у Апулея, «только ставший ослом может познать мудрость и истину».

Не так страшна тюрьма, как полное непонимание того, что она собой представляет.

У жизни может быть только один смысл и одна цель – сама жизнь.

Всю жизнь я искал смысл: скрытый, таинственный, закамуфлированный. Мучился, думал, что только я не могу его найти. А смысл жизни в том, чтобы самому его создать. Ежедневная монотонность в достижении цели – вот и весь смысл. Движение от одной цели до другой – и так до смерти. Вот смысл, и только.

Деньги, семья, дети, положение в обществе, уважение, количество прочитанных книг и твоих собственных, количество медалей, дача, машина, отдых раз в неделю, раз в году. Все, что дает тебе жизнь. К этому можно прибавить еду, алкоголь, никотин, секс, антиквариат, спорт и развлечения. Всё! Больше от жизни ждать нечего.