– Так значит не дают работать? – вернулся к прежней теме Сибиряков.

– А что поделаешь. Бегаю уж два месяца из управления в трест, из треста в объединение, а толку нет. То у них в план не вошло, об этом они еще не думали, третье обсуждается, а новые машины стоят себе и стоят. На треть используем – не больше. Разве можно?

– Ну, мы им хвост подкрутим!..

Настольный аппарат прорвался резким оглушительным звонком. Локшин снял трубку, взглянул на насторожившееся лицо Сибирякова и покраснел.

– Эге… Знаем, кто звонит… Погоди, расскажу Евгении Алексеевне… – пошутил Сибиряков.

– Охота тоже, – обиженным тоном, совершенно таким же, каким некогда отвечал он на настойчивые приставания Паши, ответил Локшин, – даже не остроумно.

– Кому остроумно, а кому жены боязно. Вот вам, товарищ Кизякин, пример. Как паренек в люди выйдет, сейчас балерину. А по правде сказать, – Сибиряков затянулся в наполнил комнату дымом. – люблю балерин… Прехорошенькие бывают.

Плешивая голова Паши угрем проскользнула между красным бюро к массивной рукой Сибирякова. Уши Паши, щетинистые, круглые, ищущие, впитывали в себя случайно оброненные намеки. Внезапно уши эти вздрогнули, свернулись, снова раскрылись и обратились к двери. В дверях, окутанная призрачными клубами морозного дыма, стояла Ольга Эдуардовна: короткая беличья шубка трепетала от инея. Маленькая шляпа седела от снежных вьюг.

– Я за вами, Александр Сергеевич.

– Сейчас, – заторопился Локшин, – сию минуточку.

– Ничего, я посижу, погреюсь…

Константин Степанович вынул изо рта трубку, методически выколотил ее, с живостью встал и галантно предложил ей место на коротком диване.

– А мне Александр Сергеевич все уши об вас прожужжал, – сказал он.

– Мне кажется, – осторожно выбирая слова, ответила Ольга, – он бесконечно больше говорит о вас.

– Впрочем, я думаю. – отпарировал Сибиряков. – он меньше всего умеет говорить о вас или обо мне. Вот цифры – дело другое.

Покамест Локшин возился с делами, Константин Степанович оживленно разговаривал о Ольгой. Он рассказывал ей о последней постановке маститого Мейерхольда. Он только вчера был на показательном спектакле.

– Любопытно, – рассказывал Сибиряков, – ставит «Недоросль». Я думал – старинка, а что получилось! Митрофанушка солидный такой партиец со стажем. Чистка. В комиссии – Кутейкин, Цифиркин и Стародум Кутейкин в роговых очках, а Стародум молоденький совсем, в роде комсомольца. Очень занятно…

– Вам понравилось? – спросила Ольга, кокетливо расстегивая беличью шубку.

– Ничего. Только вот у него Скотинин тракторной станцией заведует, это нехорошо. Я бы за такого Скотинина театр закрыл.

– Вы ретроград, – пошутила Ольга, – что же Октябрь у суфлерской будки.

– Я думаю, нам это ни к чему, – отозвался Кизякин.

– Слышали, Ольга Эдуардовна, – голос масс.

Локшин торопливо подписывал листы и нет-нет оборачивался к Ольге:

– Я сейчас…

– Да нет. я не тороплюсь, ничего…

Его удивляла непринужденность, с какой эта вчерашняя эмигрантка разговаривала с рабочими.

– Вы наверно, во флоте служили, – спрашивала она Сибирякова, – не обижайтесь, но в вас есть что-то от старого морского волка из романов Мариетта…

– Я готов, – нетерпеливо повторил Локшин.

– Простите, Александр Сергеевич. – совсем некстати вошел Лопухин, – еще одна бумажка…

С Дальнего Востока писали, что диефикация затерянного в лесах медноплавильного завода невозможна из-за отсутствия рабочих кадров. Впрочем, Лакшина эта бумажка занимала меньше всего, – его удивило другое: что Ольга и Лопухин поздоровались как старые знакомые. Откуда они знают друг друга?

– Мы как-то встречались, – неопределенно бросила Ольга и, сделав чуть заметную недовольную гримасу, стала прощаться.

– Вы знаете, – сказала она на улице, – у меня почему-то очень теплое чувство к этому вашему дяде Косте…

Суровый декабрьский снег весело холодил щеки. Пушистой ворчливой собакой внезапно бросался под ноги, волчком извивался на панели, становился на задние лапы, горячим языком пламенно касался лица.

– Да, он очень милый, – досадливо ответил Локшин и с ревнивой обидой отшвырнул попавшую под ноги ледышку.

– А я ведь, – словно чужим, глухим голосом сказала Ольга, – разошлась с Леонидом.

Разрыв этот не был неожиданностью для Локшина, но внезапность, с которой Ольга сказала об этом, потрясла его. Он проводил Ольгу и долго ходил по заснеженной Москве.

«Дорогой товарищ Локшин, мы, рабочие и служащие пятого околотка службы пути, – писал неведомый доброжелатель из села Аягуз, заброшенного пункта Туркестано-Сибирской железной дороги. – приветствуем вас, как борца за новую идею, которая перевернет мир, и все люди будут как братья. Дорогой товарищ, мы, рабочие и служащие пятого участка постановили организовать ячейку ОДС и просим прислать нам подробные указания, а также членские книжки и так называемый устав…»