А Кавалергардов, продолжая любоваться Чайниковым, в то же время соображал, с чего начать разговор. Тяжелые белые кисти больших, уже морщинистых рук покоились на бумагах, разложенных на редакторском столе. Они покоились и в то же время явно чего-то ждали, именно в эти руки требовалось что-то вложить, чтобы они могли по-хозяйски владеть и распоряжаться. Чайников чувствовал это, понимал, ему даже показалось, что разговор сейчас предстоит именно с этими руками, а не со всем тем, что составляет высокого и величественного Кавалергардова.

Наконец руки разведены в стороны и прозвучал тусклый, будто ни в чем не заинтересованный голос:

– Говорят, вы там какой-то техникой обзавелись?

Аскольд встрепенулся совершенно непроизвольно посмотрел в утратившие вдруг живость и привлекательность глаза шефа и начал соображать, как же лучше ответить на слишком прямо поставленный вопрос, в котором вопреки ожиданиям не прозвучало никакой определенно улавливаемой интонации - ни осуждающей, ни ободряющей. И хотя Чайников чувствовал, что атмосфера в кабинете царит все еще самая благожелательная и опасаться вроде бы совсем нечего, но тем не менее что-то вдруг насторожило. Аскольд сам себе напомнил, что ведь ничего определенного в отношении себя он не слышал, все основано на одних ощущениях, но ощущения ощущениями, а суровая действительность, коварно опровергающая часто не только чувства, а и сверхбдительный разум, сама по себе. Быть настороже всегда полезно.

Беспокойство Чайникова чутко уловил Илларион Варсанофьевич и решил внести ноту успокоения.

– Нет, я не против техники, - заверил он, приглашая выкладывать все без опаски.

И Аскольд выложил все-все, не утаив даже деталей.

Кавалергардов внимательнейшим образом выслушал, оценил про себя открытость перед ним сотрудника, сцепил большие белые кисти и задумался. Подумав, выразил желание лично познакомиться с замечательной машиной. Чайникову ничего не оставалось, как согласиться на это и продемонстрировать аппарат в действии. Из самотека у него остались всего-навсего три тощенькие рукописи, которые он поочередно и запустил в машину в присутствии шефа. Во всех трех случаях вспыхнула, как и обыкновенно, лишь красная шкала, означавшая, что рукописи никуда не годятся. Кавалергардов тут же вслед за машиной прочитал все три рукописи и остался доволен ее решением.

После этого они снова вернулись в кабинет Кавалергардова. Чайников предложил вниманию шефа ту единственную рукопись, которую машина признала достойной внимания. Илларион Варсанофьевич и к ней проявил живейший интерес, по-некрасовски пробежал первые ее страницы, заглянул в середину, терпеливо дочитал конец и удовлетворенно произнес:

– Не бог весть что, но все же... Готовьте, не торопясь, к набору. Первенец, так сказать, уже за одно это стоит дать. Как ваше мнение?

Аскольд знал, что ни один главный редактор не имеет привычки спрашивать в таких случаях чье-то мнение, твердо решает сам и если спросил, то это относится не к рукописи, а к нему, Чайникову, которому шеф теперь, безусловно, намерен доверять.

– Стоит дать, - согласился Чайников и с готовностью добавил: - Я еще пройдусь, почищу малость...

Кавалергардов благосклонно кивнул и перевел разговор в другое русло.

– У вас теперь освободилась уйма времени?

– Да, - подтвердил Аскольд.
– Теперь я с особым вниманием вчитываюсь в те рукописи, которые машина относит к числу не совсем безнадежных...

– Я не о том, - поморщившись, перебил Кавалергардов.
– Свободное время для каждого из нас - это прежде всего возможность творить. Ах, будь у меня свободное время!
– Последняя фраза была выговорена с такой мукой и могла означать только одно: Иллариону Варсанофьевичу не хватало отнюдь не таланта или мастерства, а лишь времени, одного только времени. И он это переживал трагично.
– У вас и новые стихи, должно быть, родились?

– Да, есть небольшой цикл.

– Принесите.

Аскольд быстренько сбегал.

Кавалергардов тут же с готовностью пробежал рукопись, это были те самые стихи, которые Чайников уже предлагал и которые были отложены на неопределенное время. Илларион Варсанофьевич прочитал их как новые, прочитал совершенно другими глазами и похвалил:

– А ведь недурно, совсем недурно.

Аскольд после некоторого колебания решился и сообщил:

– Я и их через машину пропустил.

– И что же?

– Оранжевая шкала.

– Значит, и машина оценила?

Чайников утвердительно кивнул, покраснев от смущения и вспомнив, как он трепетал, решаясь на такое испытание.

– Хотите, при вас пропустим?

– Зачем? Верю, верю. Выходит, и старик Кавалергардов не утратил нюха. Действует ноздря, действует, матушка.

– Так я с вашего разрешения в отдел поэзии подборочку-то...

– Зачем, - перебил Кавалергардов, - я сам распоряжусь. Вернее будет.

Затем Илларион Варсанофьевич нажал кнопку звонка и попросил мгновенно явившуюся Лилечку позвать заместителей. Высокий Степан Петрович и его уменьшенная копия Петр Степанович явились незамедлительно, бесшумно приблизились к столу шефа и с готовностью наклонили головы, демонстрируя желание прямо на лету схватить любое распоряжение.

– Для ближайших номеров, - протянул Кавалергардов стоявшему рядом Степану Петровичу рукопись отобранной машиной повести и стихи Чайникова. И, добавил: - И вот что: придется вам, братцы, потесниться, будете трудиться в одной комнате. Как говорится, в тесноте, да не в обиде.

Степан Петрович и Петр Степанович при этих словах конфузливо переглянулись, но перечить не стали. До сих пор они занимали каждый по маленькой узенькой комнатке один напротив другого. Обширный кабинет Кавалергардова большую часть времени из-за отсутствия хозяина пустовал, но в нем никто никогда не смел работать, даже совещания проводились в этой самой большой в редакции комнате только в присутствии шефа. Впрочем, заместители никогда не жаловались на тесноту, как и вообще ни на что не жаловались, если для этого и были основания.