Итак, нового гения звали до обидного просто - Аким Востроносов. Чайников несколько раз перечитал имя и фамилию на титульном листе и горько усмехнулся; Аким Востроносов - и вдруг гений?! Какая-то гримаса почудилась в этом. Аскольд с горечью подумал, что вот все жили напряженным ожиданием прихода нового Пушкина, нового Толстого, нового Гоголя, всюду только об этом и толковали. Даже мечтали: явится новый гений и создаст столь ожидаемые всеми эпопеи, захватывающие масштабные полотна, достойные величия эпохи, отобразит грандиозные свершения и подвиги, во весь исполинский рост нарисует богатырские фигуры современных героев. Об этом говорилось много и часто не только в кулуарах, нередко и с трибуны.

В пришествие именно такого гения простодушно верил заодно с другими и Чайников. И ждал гения, особенно в последнее время, после того как технический гигант Никодим Сергеевич вооружил его умной машиной. Правда, Аскольд был уверен, что такое пришествие может осуществиться весьма не скоро, поэтому ждал без особого энтузиазма и внутреннего напряжения. Но все же был, можно сказать, начеку. Ждал не кого-нибудь, а только нового Пушкина, Толстого, Гоголя или кого чуть-чуть поменьше калибром.

А тут судьба подсунула Акима Востроносова. Не хотелось и верить в то, что он гений. Чайникову даже захотелось, чтобы случившееся оказалось ошибкой, пусть бы открытие гения произошло и не сегодня, а в другой раз и был бы это не Аким Востроносов.

Вот такие противоречиво сменявшие друг друга чувства пережил в тот момент Чайников.

Но что он мог поделать? Не в его власти было что-либо изменить. Потому что факты, как говорится, упрямая вещь. И наш герой не только не смел с ними не считаться, тем более не вправе был игнорировать.

Окончательно успокоившись, он с трезвой отчетливостью прочитал название произведения Акима Востроносова. На титульном листе рукописи значилось: "Наше время" и под этим в скобках - повесть. Рукопись была невелика. Аскольд посмотрел в самый конец ее - повествование заканчивалось на 168-й странице.

Чайников принялся читать рукопись, но это ему, откровенно говоря, плохо удавалось. После пережитого волнения общая нить каким-то непостижимым образом ускользала, хотя и чувствовалась профессиональная гладкость письма, осязаемость описаний, не очень броский, но отчетливо ощутимый колорит деталей.

Дальнейшее чтение Чайников вынужден был отложить. Он все еще чувствовал себя, что называется, не в своей тарелке и понимал, что рукопись сейчас ему не одолеть.

Дрожащими руками схватил он повесть Востроносова и опрометью бросился в кабинет главного редактора. Но Кавалергардова, как обычно, в редакции не было. Тогда Чайников вернулся к себе и позвонил Иллариону Варсанофьевичу домой. К счастью, тот сам взял трубку. Сдавленным голосом и почему-то шепотом Аскольд сообщил, даже не поздоровавшись:

– Илларион Варсанофьевич, гений!

– Что?
– возопил Кавалергардов, узнав по голосу Чайникова, и еще громче крикнул: - Что это вы там шепчете? Ни черта не разобрал. Говорите четче.

– Понимаете, машина зажгла фиолетовую шкалу... Понимаете, гений. Нам гений прислал повесть!

– Это точно?
– заволновался и Кавалергардов.

– Дважды перепроверил, - доложил Чайников.
– И оба раза зажглась фиолетовая шкала. Ошибки не должно быть.

– Кто он?

И тут Аскольд будто захлебнулся чем-то и, как бы извиняясь, промямлил:

– А-а-ким...

– Чего вы опять мямлите, Аскольд Аполлонович?
– снова повысил голос Кавалергардов.

– Э-э-э, - продолжал в смущении мямлить Чайников, - имя у автора, как бы сказать, не очень.

– Какое же имя?
– нетерпеливо настаивал Кавалергардов.

– А-а-ким Во-во-строносов, - с трудом выдавил Чайников.

– Ну и что? Чем оно вам не нравится?

– Для гения, для классика, кажется мне, не очень подходящее. Может, псевдонимом заменим?..

– Много вы понимаете в классических именах, - попрекнул Илларион Варсанофьевич.
– Грибоедов, по-вашему, очень красиво было, когда прозвучало впервые? Мальчишке в школе с такой фамилией проходу от насмешек не было бы. Или Пушкин? Тоже, если вдуматься, даже не Кавалергардов. Правда, может, получше Чайникова? Так что оставим в покое имя. Пусть будет Аким Востроносов... Что за вещь? Какой жанр?

– Повесть.

– Велика ли?

– Маловата.
– И уточнил: - 168 страниц текста.

– В самый раз, - авторитетно отметил Кавалергардов и в подтверждение добавил: - Известно ли вам, что романы Тургенева не превышают шести-семи листов. Ро-ма-ны! Классики не любят размазывать. А тут всего лишь повесть.

– Конечно, - скоренько согласился Чайников.

– Кому еще известно?
– строго спросил Кавалергардов.

– Никому. Честное слово.

– Хорошо. И никому не должно быть известно. Пока. Держите и не выпускайте, ничьи глаза не должны видеть до меня. Я скоро буду.

Глава шестая,

в которой события развиваются в нарастающем темпе

Кавалергардов, не заходя к себе, не сняв плаща к шляпы, направился прямо к Чайникову. От самой двери он шел к столу Аскольда с протянутой рукой, сгорая от нетерпения держать в своих руках повесть гения. Получив рукопись, Илларион Варсанофьевич тут же, не присаживаясь, едва лишь размотав шарф и сдвинув на затылок шляпу, вооружился очками и углубился в чтение. Аскольд невольно поразился редакторскому самообладанию, его трезвости и спокойствию. Что бы ни говорили о таких, как Кавалергардов, а для того, чтобы быть главным редактором, возглавлять такое большое дело, каким являлась редакция толстого литературно-художественного журнала, надо обладать характером, в любом положении чувствовать себя хозяином, которого во всех обстоятельствах не покидает самообладание.