Шрифт:
"А сколько бродит по земле мертвецов",- думала она, перебирая прошлое, чопорный свой дом, мать, говорившую с детьми по-французски, матовый холод паркета, страх перед тем, чтобы не выйти из рамок общепринятых норм.
Утром Нелидова проснулась от непривычного чувства тишины и засмеялась: синий и глубокий штиль качался над морем. Она открыла иллюминатор. Теплый воздух обдул каюту солью и миндалем. Гремели лебедки. Жарко сверкало солнце, блестели радугами стаканы, блестели горы, город. Моряки в белом перекликались на палубе. Пароход готовился к отплытию. Забытый шум жизни взбадривал и веселил.
Она поднялась на спардек и зажмурилась от света. Капитан откозырял ей и оскалил зубы; Батурин сидел на планшире и, глядя на воду, пел какую-то немудрую песенку.
"БЕДНЫЙ МИША"
Типографские машины предсмертно выли, выбрасывая грязные и сырые листы газеты. Костлявый армянин в элегантном сером костюме стоял около них. Одной рукой он перебирал янтарные четки, другой держал капитана за пуговицу кителя и нараспев читал стихи:
Как леопарды в клетке, от тоски
Поэта тень бледна у вод Гафиза.
О звездная разодранная риза!
О алоэ и смуглые пески!
Капитан отводил глаза и сердился. Чтение стихов вслух он считал делом стыдным. Ему казалось, что Терьян публично оголяется. Но Терьян не смущался.
Пылит авто, пугая обезьян,
Постой, шофер: идет навстречу Майя,
Горит ее подошва золотая.
Как сладок ты, божественный Коран!
Терьян передохнул.
И катера над озером дымят.
В пятнадцать сил...
Тропические шлемы...
Александрийские прекрасные триремы.
И Энзели холодный виноград.
Метранпаж Заремба - русый и громадный, с выбитыми передними зубами, подмигнул капитану к почесал шилом за ухом.
– Ну как?
– спросил Терьян.
– Собачий лай,- ответил капитан.- Что это за божественный Коран! Что это вообще за хреновина! Неужели Мочульский напечатает эти стихи?
– Люблю с вами разговаривать,- Терьян шаркнул лаковой туфлей и поклонился.- Мочульский напечатает, будьте спокойны, и я получу за это турецкую лиру. На лиру я куплю доллары, на доллары лиры, на лиры доллары: я спекулянт, я перещеголяю Камхи. Потом в мой адрес будут приходить пароходы с пудрой, вязаными галстуками и сахарином.
– Идите к свиньям! Не паясничайте!
– Пойдем лучше к "Бедному Мише",- предложил Терьян.- Заремба, мой лапы,- номер в машине.
Заремба подобрал с пола несколько свинцовых болванок - бабашек - и пошел к крану мыть руки. В раковине сидела крыса. Заремба прицелился в нее бабашкой, попал, крыса запищала и спряталась в отлив. Заремба развернул кран до отказа и злорадно сказал:
– Ну, погоди, стерва, я тебя утоплю! Вода хлестала и трубила. Заремба вымыл жирные, свинцовые руки и натянул кепку. Крыс он решил истребить: каждый день они залезали к нему в кассу с заголовочными шрифтами, перерывали шрифт, гадили, грызли переборки. Потом оказалось, что тискальщик Сережка клал после ухода Зарембы в кассу кусочки хлеба и приманивал крыс. Когда Заремба узнал об этом, он показал Сережке волосатый кулак и сказал спокойно:
– Гляди, как кокну,- мокро станет!
С тех пор Сережка бросил баловаться. Заремба работал в прежнее время цирковым борцом. Поддубный порвал ему какую-то жилу, и тогда Заремба вернулся к своему основному занятию,- с детства он был наборщиком. За спокойствие и отвращение к ссорам его сделали метранпажем.
Капитан в Батуме Пиррисона не застал. В конторе Камхи ему сообщили, что Виттоль (Пиррисон) уехал куда-то на Чорох и вернется оттуда не раньше недели. Капитан со скуки написал статью о механизации Батумского порта и отнес в редакцию "Трудового Батума". Редактор Мочульский принял ее и заказал еще несколько статей.
В редакции капитан познакомился с выпускающим Терьяном и стал навещать типографию. Воздух типографии ему понравился,- пахло трудом. Через три дня он был там своим человеком.
Пошли к "Бедному Мише". Духан стоял на Турецком базаре, на берегу моря; одна его дверь выходила на море, другая - на узкую улицу, запруженную арбами и ишаками. На окне духана густыми персидскими красками - оранжевой, зеленой и синей - был нарисован бледный и унылый турок. Трубка беспомощно вываливалась из его рук. Под турком была надпись "Бедный Миша". На другом окне краснел помидором толстяк со щеками, надутыми, как у игрока на валторне. Он держал в руке вилку, с вилки свисал длинный шашлык, а с шашлыка оранжевыми каплями стекало сало. Сало расплывалось в затейливую надпись: "Миша, когда покушал в этим духане".
Толстяк смеялся, поджав круглые ноги, и умилял капитана. Около него черной пеной струилось из бочки вино.
В духане было душно. Вечер золотым дымом лег на море. Пароходы на рейде застыли в тусклом стекле. Их синие трубы с белыми звездами напоминали капитану Средиземное море. Он вытер платком обильный пот и сказал, отдуваясь:
– Ну и живоперня! Ну и климат, пес его знает. Сыро и жарко, как на Таити. Ночью плесень, днем жара, вечером лихорадка, тьфу! Дожди лупят неделями без единой пересадки. Черт его знает что! Недаром французские моряки зовут Батум: Le pissoir de mer Noire.