Смотрит так! Будто удивляется, будто ничего не понимает, в душе боится — да, но не понимает…

Мысль взять у неё телефон пришла спонтанно. Просто увидел, что сжимала его в руке. Не окажись там никаких фотографий, это всё равно ничего не изменило бы, не отменило бы эсэмэсок, звонков и трёхсот грёбанных тысяч на счету. Но тем не менее нечто глупое, иррациональное, что ещё трепыхалось в агонии внутри, потянуло его подойти к ней, взять, проверить… а потом затихло, умерло…

Когда за ней закрылась дверь, Ремир вернулся на место, ещё чем-то занимался, но в какой-то момент осознал, что даже и не помнит чем. Вот он стоит, она рядом, потом она уходит, а затем — провал. И это, видимо, была какая-то защитная реакция мозга, чтобы не свихнуться, не натворить безумств. Жаль, кратковременная. Потому что когда пришло осознание, ясное, чёткое, когда вся картина произошедшего встала перед ним в полной мере, то его аж скрутило всего. Даже воздух как будто сгустился и напитался ядовитыми газами — с такой резью проникал в лёгкие, что каждый вдох — пытка.

Макс, непривычно тихий и молчаливый, не отходил от него ни на шаг. В обед попросил Алину заказать еду с доставкой из ресторана, но Ремир к ней даже не притронулся.

Вообще, остаток дня он отчаянно изображал видимость какой-то деятельности, вертел колёсико мышки, таращился в экран монитора, но взгляд его был тёмный и невидящий. Да и всё прочее: плечи, осанка, застывшие черты говорили о нечеловеческом напряжении. Оставалось только догадываться, какие бури внутри него сейчас бушевали и каких сил стоило ему держать всё это в узде.

Ближе к концу рабочего дня к Долматову снова наведался Анчугин.

— Ремир Ильдарович, — голос его звучал сухо и невыразительно, но взгляд сразу выдал бы его смущение, если бы он хоть на миг поднял глаза. Но безопасник сосредоточенно разглядывал собственные колени. — Мне хотелось бы знать, какие будут наши дальнейшие действия. Я имею в виду, как поступить с ней… с ними.

Ремир молчал и тоже ни на кого не смотрел.

— Сор из избы, конечно, выносить нехорошо, — продолжил Анчугин, — но то, что произошло… шпионаж этот, подкуп, если всё действительно окажется так, в чём, в общем-то, сомнений никаких… это ведь уголовное дело, двести четвёртая статья… А учитывая цену и специфику контракта и прочие нюансы… там не просто штраф, там срок светит. Хотя и вряд ли, конечно, до реального срока дойдёт, но штрафы по двести четвертой такие, что и Назаренко, и его отца по миру пустим. В общем, я предлагаю так: пусть этим займутся соответствующие органы. Это будет, во-первых, правильно и по закону. А во-вторых, после такого «СармаТелеком», скорее всего, канет в лету.

— Распечатки смс передать мы не можем, — вмешался Макс.

— Зато запись с камер можем, — ответил Анчугин. — И достаточно просто намекнуть, они уже сами официальным путём запрос сделают и всё получат, так что это не проблема.

Это, действительно, не проблема, думал Ремир. Проблема совсем в другом. А именно в том, что если прижмут Назаренко, и если даже лично он с Анчугиным подключится, чтобы этот папенькин мажор не откупился, не слез с крючка, то этой дуре Горностаевой ведь тоже прилетит. Если же они пустят всё на самотёк, так и вовсе Назаренко выйдет сухим из воды, а вот она… Она будет отвечать по полной за двоих. А он не мог такого допустить, и неважно, заслужила она это или нет.

— Ты иди, — устало сказал безопаснику Долматов, — ты свою часть сделал, а тут уж я сам решу, как поступить.

Анчугин был явно недоволен таким ответом, но настаивать не решился, поколебавшись несколько секунд — видимо, возражения так и просились слететь с языка, он всё же сдержался.

— Вообще-то, он дело говорит, — подал голос Макс, когда Анчугин вышел. — Если тебе так тяжко от мысли, что эта Горностаева будет отвечать за свой поступок перед законом, её, в принципе, можно постараться отмазать. Нервы ей, естественно, потреплют, потаскают… может, что-то ещё, но серьёзно она не пострадает, а вот Назаренко потопить можно…

— Я не буду выносить это дело. Макс, даже не продолжай. Я всё прекрасно понимаю, но не буду. Никаких прокуратур, никаких разбирательств, ничего.

— Ясно, а что тогда?

— Ничего.

— То есть как ничего? Совсем ничего?

— Совсем ничего.

— Рем, ты же не хочешь сказать, что ты просто оставишь всё, как есть?

Долматов промолчал.

— Чёрт, но почему? Столько в этот проект вложено, и всё коту под хвост из-за какой-то… Нет, я всё понимаю — твоя компания, твои деньги, но и ты пойми — я не просто хожу на работку за зарплату, я всю душу вкладываю! А ради чего? Ты её даже уволить не можешь. Не думал я, что ты из-за какой-то бабы так размякнешь.

Долматов вспыхнул, стиснул челюсти так, что желваки заходили.

— Я не могу её уволить. Это тупо — позавчера уволил, вчера принял, сегодня опять уволил… Но главное… ну не могу я так с ней поступить… У неё, Макс, больной ребёнок, девочка. Ей… не знаю, года два-три… совсем ещё маленькая… Она лежит там, как неживая, со всякими трубками. Это даже не знаю, как описать. Я таких детей не видел раньше, не знал, что так бывает. И врач мне ещё ужасов понарассказывал. Я просто с этим не сталкивался, но как представил себе… чёрт, не знаю, я бы на месте Горностаевой, наверное, тоже пошёл на что угодно, лишь бы спасти ребёнка.

— Ну ты же говорил, что оплатил операцию.

— Да там и после операции хватает всякого — лечение, восстановление, не помню уже…

— И что? Она останется у нас работать?

— Пока да.

— Рем, она тебе здорово мозги свернула.

— Ты ж сам мне всё время пел: замути с ней, замути.

— Ну я, вообще-то, имел в виду другое. Я советовал переспать с ней, а не спускать из-за неё миллионы в унитаз.

Ремир лишь мрачно взглянул на него.

Да и что тут ответить? Макса понять можно, а вот себя он не понимал. Слабость свою не понимал. Почему даже сейчас переживает за неё? Она же, можно сказать, в спину ударила.