Я радуюсь вашему счастью, - проникновенно продолжал Дзержинский.
– Вот станете на ноги, да, может, и отпразднуем свадьбу к первой годовщине революции?
– лукаво прищурился он.
– И знаете, если бы я попал на такую свадьбу, какой тост мне бы хотелось, очень хотелось произнести? Я бы сказал о женщине. О женщине-товарище, которая в вихре революции идет в ногу с нами, мужчинами... Которая зажигает нас на великое дело борьбы и воодушевляет нас в минуты усталости и поражений...
– Он на миг задумался и тихо, смущенно, то и дело приостанавливаясь, продолжал: - Которая улыбается на суде, чтобы поддержать нас в момент судебной расправы над нами... Которая бросает нам цветы, когда нас ведут на эшафот...

Мишель и Юнна как зачарованные смотрели на него.

– Это же гимн женщине! Солнечный гимн!
– восторженно воскликнул Мишель.

– Не пригодится для вашей поэмы?
– шутливо спросил Дзержинский.
– Если пригодится - пожалуйста, мне не жалко!
– Он взглянул на часы, посерьезнел.
– Итак, желаю скорейшего бегства отсюда. Но - бегства законного, Дзержинский погрозил Мишелю пальцем.
– Борьба разгорается, работы уйма. Сами вы теперь убедились, сколько нервов вымотали нам левые эсеры и их богородица Трехсвятительская Мария.
– Он неожиданно умолк, взглянув на Юнну, и она вмиг поняла, о ком идет речь и какой смысл вложил в этот взгляд Дзержинский.

– Подлая она, подлая, - с ненавистью повторила Юнна те самые слова, которые впервые произнесла в ту минуту, когда склонилась над раненым Мишелем.
– Подлая...

– А как Савинков?
– нетерпеливо поинтересовался Мишель.

– Скрылся. Но дело его проиграно. Он повержен, и, хотя еще попытается встать на ноги, пути ему нет.
– Дзержинский помолчал и продолжил: - Врагов у нас еще много. Короче говоря, тревоги впереди. И знаете, - обратился к Мишелю Дзержинский.
– Кажется, исполнится ваша мечта. Вы ведь любите опасности и приключения?

Ну, о деле потом. А как настроение у отца?
– спросил он Юнну.

– Мы с мамой не видели его таким жизнерадостным, - ответила Юнна.

– Вот и чудесно! Завтра у них в полку митинг перед отправкой на фронт. Если выкрою время, приеду проводить.

– Спасибо, - поблагодарила Юнна.

За дверью раздался шум. Кто-то рвался в палату, а сестра не пускала и отчитывала его.

Дзержинский сам раскрыл дверь. На пороге стоял самокатчик. Он козырнул и молча протянул Дзержинскому пакет.

Дзержинский прочитал и стал прощаться.

– Видите, как чувствовал, что меня ждут. Срочно вызывает Владимир Ильич.

Он вышел за дверь и вдруг поспешно вернулся с большим пакетом в руках.

– А ведь чуть не забыл, - сокрушенно сказал он, положив пакет на тумбочку.
– Здесь яблоки. Настоящая антоновка. И - чистая бумага. Тут две записные книжки. Но смотрите, - добавил он уже у порога, - поэма должна получиться не хуже, чем у Мицкевича!

Дзержинский ушел, и в палате сразу же стало пусто и тоскливо. Раненый боец восхищенно протянул:

– Ну и человек!..

– А что?
– встрепенулся Мишель: он не понял, куда клонит раненый.

– Что, что, - обиделся тот.
– Человек, говорю, вот и весь сказ.
– Он надолго умолк, словно не мог избавиться от чувства обиды или же раздумывал, стоит ли продолжать разговор. И наконец не выдержал: Человек, и все тут. Я вот лежу с тобой рядом, а ты спросил: человек я или кто?
– Боец с вызовом посмотрел на Мишеля.
– Из отряда Попова я, понял?

Мишель приподнялся на койке, изумленно спросил:

– Как же сюда попал?

– А так!
– надрывно воскликнул боец. Обескровленное лицо его исказилось, как у человека, испытывающего невыносимую боль.
– А так! Не в том суть. Ты спроси, как к Попову попал. Был красный боец Антон Петров Грибакин. За Советскую власть горло перегрызал белым гадам. Послали в отряд ВЧК. Стало быть, к Попову. Послушал я его речи - вроде полный ажур. Не успел обернуться - он мне башку своими баснями забил. Как есть, до отказа, до самых краев! Да только ли мне! Ну, а раз пошел в попы - служи и панихиду. Все на веру принял.

Большевики, стало быть, продались немцу, с Вильгельмом шуры-муры. Крестьянину под самый дых сунули - последний колосок за ворота, да в город. А как тут душа не взыграет! А Попов со Спиридонихой - соловьями заливаются. Врут и пе поперхнутся. Гляжу на себя - будто у мепя две головы: одна большевикам верит, другая - Попову. А двум головам на одних плечах ох как тесно!
– Раненый умолк, с надеждой и скрытой мольбой посмотрел на Мишеля и Юину.
– Молодые вы, вам жить. Я отселева не выберусь - человек, он чует, когда смерть крадется. Потому говорю как на исповеди. Думаешь, легко мне было сейчас, когда он возле койки сидел? Враз я его признал!
– Боец судорожно глотнул воздух, пытался приглушить волнение, но не смог.
– Он же в Трехсвятительский без всякого страху приехал. Стоит прямо посередке Покровских казарм. И - к Попову: дай, говорит, мне, гад ты ползучий, твой револьвер, пристрелю тебя, как последнюю контру. Один стоит. А кругом - наша братва, у всех при себе винтовка, а то - наган. А он - один! Супротив всех! Сомкнись мы - вроде и не бывало его на белом свете. Стоит он, ровно из камня вытесанный, - сама правда стоит! Заговорил он с нами. Слова бережет, не сыплет зря - а какие слова! Я вам, говорит, то, что Ленин сказал, передаю. Попов от этих слов враз, как бес перед заутренней, завертелся. Не запомнил я те слова, после ранения ум вышибло. А только смысл таков, что Попов и все, кто с ним заодно, враги наши заклятые, на святыню руку подняли. Попов, говорит, глядит вдоль, а живет поперек, вы, говорит, в дверь, а он - в Тверь. Как мой дед, бывало, говаривал: "Худо овцам, где волк воевода". Ну и прозрел я, браток, поздно прозрел, зато до самого смертного часа!
– Боец попытался повернуться на бок, но, застонав, зубами прикусил обескровленную губу.
– Сидит он здесь, а я открыться ему хочу, душу наизнанку вывернуть - а нет, не могу. Рот раскрою - а слов нету, как онемел. Помирать тяжко будет - совесть допрежь смерти заест. Спас он меня, товарищ Дзержинский, можно сказать, из трясины за шкирку вытащил. Да разве меня одного... Нескладно моя судьба повернулась - погнался за крошкой, да ломоть потерял. Не в ту сторону коня погнал. Теперича зарок себе дал: если, дай бог, выживу, приду к нему. Попрошу: посылай в самый ад - все перетерплю. За большевистскую нашу правду...