Этот опыт напоминал мне индустриальные зоны, устроенные на периферии городов. На обширных пустырях обычно располагаются крупные склады, дисконтные магазины, дешёвые гостиницы с однородными комнатами из пластика. Ругают их одноликость, безличность, предпочитая им классические отели, где всегда чувствуется запах предыдущих гостей. А мне нравится стерильный пластик и импонирует анонимность американских столовых. Там я на мгновение забываю, где нахожусь – во Франции, в Америке или ещё где-нибудь. Я дико люблю оказываться в этих зонах. Пространство, воздух, вокруг ни души. Болты и конструкции. Сваи. Куча энергии, кажется, вот-вот полетишь. Такого не бывает в окультуренных центрах, музеях и памятниках старины. Там все места уже заняты. Занюхано. Стоишь там, смотришь на фланирующих вокруг, обогащающихся духовно, стоишь и думаешь… знали бы только, где черпали вдохновение создатели той культуры, которой так восторгаются, из которой творят себе кумиров, на ком строят свою национальную гордость… знали бы, что такое эти художники, музыканты, ваятели… Нет большей пошлости, чем сказать, что важен не человек, а его искусство. Конечно, никому не нужны эти люди, раздражающие себя и других пизданутой необходимостью заниматься бесполезным делом. Эти алкаши, развратники, наркоманы и потенциальные убийцы, сумасшедшие, умирающие в нищете. И Христос никому не нужен живым. Нет его – и делай из него, что хочешь! Никто никому не нужен, нужно только то, что можно, взяв у другого, присвоить себе.

Несмотря на неудовлетворённость и связанное с ней раздражение, я всё равно возвращался туда. Ругался, но таскался, потому что перезрелые прелести были рассчитаны именно на меня. Как фрукты, которые, не продавшись на рынке, остаются у канавы в раскисших коробках. Меня манила эротическая заряженность этих мест. Или мои батарейки заряжались при работе воображения и предчувствия, так как в пип-шоу ты защищён стеклом, даже дотронуться невозможно. Эта энергия и есть жизнь в её чистом виде. Не только эта, но и эта в том числе.

Я пару раз знакомился с женщинами, работающими в таких местах. Им было категорически запрещено общаться с клиентами на личные темы (за ними даже следили при помощи камер), но иной раз удавалось. Некоторые предлагали встретиться, например, негритянка Анриетта, которая работала на Пигаль, в Сексодроме. У меня был её телефон, но я не решался ей позвонить. Когда она показывала себя, то всегда заканчивала тем, что становилась ко мне спиной на карачки и, прогибаясь, выставляла круглые мощные ягодицы. Раздвигая их, она ритмично надувала и втягивала сфингстеры (это был её коронный трюк). От этого фокуса я кончал особенно сильно.

#15/1

Football. Une centaines de victimes au stade de Sheffield. Ils ont 'et'e 'ecras'es, 'etouff'es, broy'es sur place (Figaro, 17 avril 1989) [29]

Мы встречались время от времени и (случалось) спали вместе как приятели, но не считали себя связанными какими бы то ни было обязательствами. Во всяком случае, мне так казалось. Мой брак был фиктивным, поэтому я быстро перестал жить с Матильдой. Она была клёвой, но мне нужно было начинать буквально с нуля, поэтому я не был готов к семейной жизни и жил, где придётся. Иной раз, вообще не спал, шатаясь по городу день и ночь, потом устраивался где-нибудь в Люксембургском саду, растянувшись на двух стульях, отдыхал полтора часа, потом шёл дальше.

Такой образ жизни не способствовал здоровью, на которое я пока не жаловался, но нервная система, в конце концов, дала трещину. Трещина пустила течь, которая первое время не настораживала, даже, наоборот, забавляла, так как в этом состоянии прощупывалось нечто наркотическое.

Например, если я ночевал у Матильды, то спал на диване. Я не переношу спальных комнат, особенно если кровать, типа, bateau (лодка), которую Матильда обожала, высокий матрас, подушка такая, что положишь на неё голову и задохнёшься во сне. А окна (как это принято у многих французов) не только плотно зашториваются, но ещё и заставлены ставнями. Я страдаю клаустрофобией, у меня сразу возникает ощущение, что меня закрыли в гробу, и завтрашнего дня уже не будет. Так что я спал на диване.

Я просыпался, например, утром, днём или вечером и, в то время как глаза уже различали предметы, мозги ещё были затуманены. Несмотря на странность ощущения, оно было приятным. Я мог, полностью открыв глаза, проснуться или опять погрузиться в сон. Грань двух состояний выскальзывала из-под меня, как пузырь с водой. Одной ногой, если так можно выразиться, я стоял ещё во сне, а другой уже шагал в мир чувственной реальности. Я проверял на собственном опыте положение о том, что младенец видит мир по законам оптики, вверх ногами. Только сознание заставляет нас ставить видимое с головы на ноги, небо получается наверху, а земле – внизу. Зачем это надо – не понятно, потому что не важно, как писать буквы, значение ведь от этого не меняется.

Находясь в пограничном состоянии, я с ним играл. Глаза были открыты, а мозги ещё затуманены сном, так что, когда я открывал глаза, шкаф, например, который находился в ногах дивана, клонился в сторону и потихоньку заваливался. Когда я врубал больше сознания, наводил резкость и яснее просыпался, то шкаф вставал на место. Потом я вновь прикрывал глаза, не закрывая их полностью, и опять возвращался в сон, погружаясь в него немного глубже, но не настолько, чтобы совсем потерять ясность. Тогда шкаф, чуть размываясь, заново начинал заваливаться. Я испытывал эту возможность, пытаясь наклонить шкаф как можно ниже. Однако мне ни разу не удалось положить его полностью, чтобы он оказался в горизонтальном положении. Не говоря уже о том, чтобы совсем перевернуть его вверх тормашками.

Сначала я просто не любил спать. Армия погубила слишком много времени, и теперь мне казалось, что его не хватает. Тем более, не было времени на сон, который, в моём представлении, был равен смерти. Позднее я просто перестал спать. А когда осознавал, что это необходимо, что прозрачные видения начинают наслаиваться на реальность и уже трудно сказать, где заканчиваются одно и начинается другое, и я вот-вот упаду на асфальт, тогда я ложился в саду на два сдвинутых стула или, прислонившись к стеклу вагона метро, закрывал глаза. Мне казалось, что я должен немедленно провалиться в сон, но спать было уже невозможно. Начинались мучения. За рулём тоже тянуло в сон, я боялся врезаться в столб или переехать старуху. Но стоило остановиться, как желание спать пропадало, и мучения возобновлялись. Тогда я открыл снотворные таблетки. Меня ими снабжала Матильда.