Она взяла написанное заявление и, быстро проглядев, поднялась со стула.
–  Посиди пока, я у начальника подпишу и покажу, где жить будешь…

Ожидая ее возвращения, Вовчик вяло размышлял, верить или не верить в свершившееся чудо, и, кстати, вспомнил, что подобная метаморфоза в его жизни произошла в самом начале творческого пути. Тогда, находясь в эйфории от успехов на писательской стезе, Вовчик уже видел себя членом Союза писателей и совершенно потерял ощущение реальности. И тут, вслед за выпускными неожиданно замаячила армейская служба. В институте Вовчиком дорожили и, чтоб не потерять ценного кадра, предложили, в виде исключения, поступить в аспирантуру. Но самому Вовчику успело поднадоесть еженощное общение с одними и теми же комсомольскими личностями, обремененными лишь мечтами о грядущей административной карьере и крутящимися по любому поводу на глазах у начальства. Да и чутье подсказывало: долго вращаясь в такой среде, писателем не станешь.

Решение было принято в одни сутки, во время которых он съездил посоветоваться с матушкой. Прописавшись с ее подачи в Подмосковье у какой-то богобоязненной старушки, он подал заявление в обычную московскую школу преподавателем истории и отправился на смотрины. Директрисе - крутой стареющей даме интеллигентного вида, страшно понравилось, что у нее в штате будет работать начинающий писатель, и она на первых порах благосклонно разрешила жить в небольшом полуподвальном помещении, числящемся на бумаге школьной служебной площадью.

Внезапно хлопнула дверь, и начальница, показав подписанное заявление, поманила его за собой. Следуя за Лидией Павловной по неведомым катакомбам, Вовчик вспоминал, как выпускником пединститута шел такой же дорогой за директрисой школы…

"История, повторяясь, превращается в фарс", - ненароком всплывшее из глубин памяти изречение классика вернуло ему душевное равновесие.

Они свернули в очередной раз за угол и оказались перед двумя дверями: массивной, обитой дерматином, и ржавой, железной. Достав ключ, Лидия Павловна отомкнула обитую дерматином и протянула его Вовчику:

– Проходи, и чувствуй себя, как дома.

– А здесь что?
–  поинтересовался тот, косясь на железную дверку.

– Этот коридор ведет в бомбоубежище, - пояснила та.
–  Он на несколько километров под землей тянется, без привычки заплутаться можно.

Каптерка мало чем напоминала ту, первую в его жизни комнатку. Она размещалась в соседнем с конторой подъезде, в полуподвальном закутке с отдушиной-оконцем под самым потолком и имела размеры небольшой кладовки. Меблировку довершали: продавленная раскладушка, небольшой платяной шкаф, стул и тумбочка у изголовья, на которой красовался будильник еще советских времен. Лидия Павловна самолично застелила раскладушку прихваченным бельем, достала из шкафа пару одеял с подушкой и исчезла, пожелав удачи.

Вовчик повесил одежду в шкаф, достал из сумки рукописи и улегся на раскладушку. После широченной кровати с шикарным упругим матрасом, на которой можно было улечься, хоть вдоль, хоть поперек, здесь было неудобно и жестковато. Да и вся убогая обстановка каптерки в сравнении с Зинкиным домом, казавшимся теперь хоромами, больше напоминала монашескую келью.

"Только образа Николая-угодника в Красном углу не хватает. Надо обязательно повесить, после того маленького чуда, что сегодня произошло, - философски рассудил Вовчик.
–  А если б еще попить крепкого, горячего чаю, то в душе воцарился бы полный комфорт", - и пожалел, что не подумал об этом раньше.

На всякий случай он решил пошарить в тумбочке и сразу же наткнулся на эмалированную кружку с кипятильником. Рядышком лежали початая пачка индийского чая со слоном, и открытая пачка быстрорастворимого сахара. Вечер стал явно удаваться. Вовчик заварил себе крепчайшего чаю, почти "чифирю", окунул в него сахарный кубик, дождался, пока тот сделается коричневым, с наслаждением положил его под язык и запил добрым глотком. По пищеводу стало разливаться приятное, терпкое тепло, …и он впервые осознал, что сумасшедшие сутки подошли к концу. Единственное, что не давало расслабиться до конца: стойкое ощущение, что уже бывал в этих местах, и это было как-то связано с первым местом работы. Вовчик прикрыл глаза, стараясь припомнить побольше знаковых деталей… и вместо этого снова оказался в электричке. Перед глазами плыли игрушечные дачки…

"Ну, конечно, Мамонтовская - дореволюционное дачное место, но слышать о нем ему пришлось на Севере!"

Память услужливо переключилась на первое северное лето. Тогда Вовчик с превеликим трудом дождался, как после холодов, словно по взмаху волшебной палочки, пробудилась от долгой спячки природа, и вместе с тучами таежного гнуса и мошкары в край хлынули золотоискатели и лесорубы. За этим последовала ловля семги, поднимавшейся на нерест в крохотных речушках, притоках Печоры. Закончилось все нежданным купанием в стылой утренней воде, после которого он заболел. А когда спала высокая температура, Вовчик выглянул в окно, за которым уже кружили первые зимние мухи, и на него навалилась отчаянная тоска. Пытаясь ее заглушить, он попробовал переложить на бумагу летние впечатления, тем более, что его отчета давно с нетерпением ожидали в столице. Но перо, словно заговоренное, валилось из рук, и он не смог написать ни строчки. В канун ноябрьских праздников Вовчик не выдержал и попытался сбежать. Никому ничего, не сказав, он ночью покинул квартиру и сел на поезд, следующий до Москвы. После целых суток терзаний его под перестук колес озарила ужасно простая истина: возвращаться в сущности некуда. И когда ранним утром состав прибыл в Вологду, Вовчик спешно покинул вагон и, немного побродив по центру, направился в ближайшую гостиницу.

"Поживу пару-тройку дней по-человечески в этом старинном русском городе, - решил он, совершенно очарованный резными палисадниками, - может, какая черноглазая красавица сыщется"…

– Не похож ты на обычных командированных, - с легким оканьем, нараспев заметила моложавая интересная дамочка за стойкой администратора.
–  Признайся, от алиментов в бега подался.

– У меня нет детей, - потупился Вовчик, - женщину свою еще не встретил. Я, вообще-то, писатель, и в ваши края приехал материалу для книги подсобрать.