И Герр Адам заговорщически подмигивает.

– Но мы же…

– Фрау Пингштедтер, позвольте вам кое-что показать.

Широким жестом он указывает чете Пингштедтер на окно:

– Видите?

Некоторое время все трое молча стоят, уставившись в огромный проем в стене ярко освещенного ресторана. Снаружи – темнота; черный, как ночь, прямоугольник в белом переплете рамы. Первого осеняет герра Пингштедтера:

– Да там же ничего не видно!

– Ничего не видно, – кивает герр Адам и идет за шампанским – поскольку помнит, что в одной бутылке еще оставалось со вчерашнего.

Больше всего герр Адам любит в ресторане первые вечерние часы, когда свечи еще не оплавились, гости деликатно переговариваются вполголоса, сидят прямо, слушают внимательно; еще не запятнаны скатерти, на которых потом останутся следы прошедшего вечера – остывший пепел сигар, пятна от красного вина, капли жирного соуса. Любит чистоту нетронутых бокалов, блеск отполированных приборов. Ему нравится, когда к началу вечера всё на своих местах, и то, как поочередно вступают его коллеги: Браунталер, молодой сомелье в двубортном пиджаке, на лацкане поблескивает серебром небольшая виноградная гроздь – опознавательный знак профессии; стажер Мирко со строгой модельной стрижкой – он подает надежды своей манерой держаться; высокая, невероятно красивая Хелена. Иногда герр Адам на секунду оставляет работу, чтобы незаметно взглянуть на ее походку, изумиться ее благородным мягким движениям, увидеть складки, сборящие аккуратно выглаженную блузу, холеные руки, с предельной осторожностью обнимающие графин с водой, – обратить внимание, как напрягаются мышцы на ее предплечьях, когда она поднимает тяжелые блюда. Всего одна секунда – и Адам возвращается к работе, ощущая, как по его телу пробегает дрожь. Их всех нашел и устроил в ресторан он сам – Хелену, Мирко, герра Браунталера, – преподал им, что обслуживание гостей предполагает уважение, в том числе – уважение к себе.

Вот и Ашманы с гостями: «Добрый вечер! – пробивается его голос сквозь кучу сброшенных пальто, – могу я проводить вас к вашему столику?» Играет Штраус, Иоганн Штраус, и старший, и младший, избранное, на бесконечном повторе – идея Грёпке. Каждые семьдесят восемь минут звучит «Императорский вальс». Заказ с этого столика герр Адам лучше доставит на кухню сам. Грёпке смотрит на чек, не веря глазам:

– Адам, это что, шутка, что ли? Это Ашманы? Я разве не сказал, чтоб они брали комплексы?

– Не захотели. – Голос Адама звучит бесконечно устало.

– Вот уроды, – сквозь зубы бормочет Грёпке и оборачивается к кухне. – Новый чек! На девятый стол два раза полный комплексный обед, к нему premi`ere – два раза фуа-гра, один террин из лангуста, одни устрицы. Deuxi`eme: два раза гребешки. Troisi`eme: два ягненка, один сибас и одна утка в две подачи [2] . Десерт по запросу.

– Oui, chef! [3] – единогласно отвечают повара, следом доносятся вразнобой приглушенные стенания и ругательства. «Еще четыре „Императорских вальса“ – и рабочему дню конец», – думает герр Адам, но отчего-то эта мысль не приносит ему истинного утешения.

– На, захвати на пятый, – раздраженно бросает Грёпке, засовывает две тарелки под нагревательные лампы на стойке выдачи, тянется к бокалу со столовым вином, гасит злобу двумя большими глотками и объявляет:

– Две порции гребешков с пенкой васаби и поджаренным листом нори.

Герр Адам принимает тарелки и направляется прочь из царящего здесь жара и чада, но, не доходя до двери, сворачивает за угол к бару.

Опустив тарелки на стойку, он долго смотрит на них, и в голове у него крутится мысль, посещавшая его уже не раз: удивительно, как столь бесхитростный и грубый человек, как Грёпке, способен изобретать и создавать на тарелке нечто столь изысканное и трогательно прекрасное. Герр Адам окунает кончик пальца в соус и пробует: нежная пенка тает во рту, острый белый соус к рыбе, слегка приправленный зеленым японским хреном и тонкой кислинкой лайма и лемонграсса, имеет насыщенный и глубокий вкус. Достав свой нож сомелье, он отрезает по кусочку от каждого гребешка. Мясо прожарено превосходно, еще прозрачно на вид и сохраняет свою красоту; лист водорослей, поджаренный до хруста, с щелчком растворяется на языке. Еще какое-то время Адам наблюдает, как медленно опадает пенка, становится жиже и наконец растворяется, затем берет тарелки и поворачивает обратно на кухню:

– С пятого столика возврат: блюдо слишком холодное!

Глаза Грёпке чуть не вылезают из орбит, лицо от бешенства мгновенно наливается кровью, вспыхивают густо-лиловые сосудистые звездочки на щеках.

– Уроды, одни сплошные уроды! – кричит он и отшвыривает сковороду с двумя жарившимися на ней медальонами из оленины. Та отлетает на противоположный конец кухни, и Грёпке повторяет:

– Уроды!

Герру Адаму вспоминаются текстура и ароматы соуса, доведенное до совершенства мясо гребешков; он пожимает плечами и по-прежнему не может понять, как же это возможно: такой человек – и такая еда.

– Нечего пожимать плечами, Адам, что ты тут со мной заигрываешь – наверняка сам виноват, я тебе их из зарплаты вычту, если только увижу, что ты ползаешь, как черепаха. Естественно, все остынет – увижу, вычту тебе эти гребешки!

«Цыганский барон» играет на нервах герра Адама, как на струнах. Столик на шестерых просит счет, каждый за себя, и вино, пожалуйста, тоже поделите как-нибудь поровну на всех – в самом деле, это же проще пареной репы. Покуда герр Адам колдует над кассой, за двенадцатым столиком гость заливает даму по соседству дорогим красным вином. «Ничего страшного», – только и говорит сомелье Браунталер, бросая на пятно тканевые салфетки.

Герр Леман за пятым столиком принимается ворчать, что в былые времена здесь обслуживали и побыстрее, свои две порции гребешков они ждут уже целую вечность; из-за столика у гардероба доносится голос фрау Пингштедтер, желающей еще бутылку шампанского на десерт – «Вдову Кликотт»: нравится ей эта «Кликотт», потому что вся она такая оранжевая – ну, этикетка, значит, на бутылке-то!

Герр Адам делает глубокий вдох, улыбается, проходит на кухню к барной стойке, останавливает Штрауса и сгибает серебристый диск между пальцами до тех пор, пока не раздается тихий «кнак!» и он не разламывается пополам. После чего герр Адам с улыбкой возвращается на место. Кроме него, никто не замечает, что над головами погруженных в разговоры гостей больше не играет музыка.