Я засаживаюсь за "Вехи". Не только прочла в тот май этот сборник, но и законспектировала все те статьи, которые показались мне наиболее значительными:

С. А. А с к о л ь д о в. "Религиозный смысл русской революции".

Н. А. Б е р д я е в. "Духи русской революции".

П.Струве и С.Франк. "Очерки философии культуры".

Н. А. Б е р д я е в. "Философская истина и интеллигентская правда".

С.Н.Булгаков. "Героизм и подвижничество".

М. О. Г е р ш е н з о н. "Творческое самосознание".

Б.А.Кистяковский. "В защиту права".

С. Л. Ф р а н к. "Этика нигилизма".

Когда читала у С. Булгакова о смирении, спросила мужа, в чем состоит его смирение.

– Я не приписываю себе в заслугу свои произведения, я только вожу пером...

И все-таки мне кажется, что Солженицын и смирение - вещи мало совместимые...

Еще я познакомилась с книгой Бердяева "Достоевский" ("Миросозерцание Достоевского"). Александр Исаевич не захотел читать ее. Наверное, этому не следует удивляться. Ведь он как-то сказал мне, что чувствует себя между Достоевским и Толстым, а потому даже Бердяеву не позволил вторгаться в собственный мир!

Захотелось заняться также своими "Записками". У меня заведена "Летопись", собственно хронология особо важных событий из жизни моего мужа. Под эту "Хронологию" отведена специальная красивая, в мягком переплете записная книжка.

Как иногда Александр Исаевич, чтобы подумать, чтоб лучше сосредоточиться, уходит в лес, так и я в один выдавшийся погожим день ушла после завтрака в лес. Из дневника 62-го года, сильно сжав и расклассифицировав, перенесла в "Летопись" наше путешествие по Сибири вместе с ворвавшимися в него событиями. А после ленча, воспользовавшись тем, что муж работал в кабинете за своим любимым огромным столом, устроилась за его столиком у Истьи и начала "Голубую тетрадь": переписала туда уже отпечатанные мной на машинке пять страниц - первую главу своих мемуаров - главу "Признание".

"Господи!
– записываю я в своем дневнике 18 мая.
– Неужели правда? Я, кажется, снова становлюсь жизнерадостной! Подо мной поломался стул, и я долго смеялась. Опять вспомню и опять смеюсь. Вот что значит иметь свободу, проявлять творческую активность и ощущать в себе и к себе хорошую любовь!"

Майские холода не прошли даром и для нашего с мужем здоровья. Сначала мне нездоровилось, а потом расхворался Александр Исаевич. Озноб. Общая ломота. Температура 38°. Снова разыгрался радикулит. Ставлю ему банки, делаю горчичники, колю витамины. Не больно помог мужу японский браслет, который примерно год назад он получил в подарок. Сохранилось сопроводительное письмо от Чуковских1. "Посылаем Вам в подарок волшебный браслет. (...) Как-то раз Переделкино посетили японцы. Им было мельком сказано, что вот бы - браслет... Прислали один. Ладно, спасибо. А потом, глядишь, второй. А теперь - третий..."

1 Чуковские (трое), весна - лето 1968 года.

Уговорила мужа купить насос, чтобы не носить воду из реки, пожалеть наши спины. Установили его. Это очень облегчило нам жизнь.

Александр Исаевич то принимается за роман, то разбирает разные материалы, которыми в изобилии снабжают его многие из почитателей. Просматривает журналы и газеты времен первой мировой войны, фотографии, диапозитивы. Еще ему необходимо поработать в Историческом музее. Время от времени он ездит туда, неизменно привозя разные новости: В Москве и Ленинграде - обыски, изымают даже "Ивана Денисовича". Когда возражают, что ведь он не запрещен, слышат в ответ: "Теперь запрещен!" То, что арестован П. Григоренко. А то привозит иностранные рецензии на свои романы, вышедшие на Западе. Однажды привез немецкую газету "Франкфуртер альгемайне Цайтунг" с напечатанным в ней "Пасхальным крестным ходом" и огромной фотографией крестного хода, снятого в Елоховском соборе.

В Историческом музее Александр Исаевич напал на дневник офицера, по фамилии Смольяк, который оказался весьма интересен своими скрупулезными записями.

После нескольких посещений музея сотрудники рассказали, что у них побывал представитель госбезопасности, спросил, занимается ли у них Солженицын, где сидит, что читает...

Еще ему рассказали, что какая-то американка спросила о нем у сотрудницы: "Это - не Солженицын?" - "Откуда вы знаете?" - "Он был у нас на обложке журнала".
– "Вот видите, вы его читаете и не видите, а мы видим, но не читаем..."

Кроме Исторического музея, Александр Исаевич работал еще в военном отделе Ленинской библиотеки. Библиограф подыскивал для него разные фотографии.

В Москве Александр Исаевич обычно проводил, день-два. Возвращался неизменно уставшим, обычно к обеду. Я старалась в этот день особенно угодить ему и, конечно, в качестве гарнира готовила его любимую жареную картошку. Он всегда был рад своему возвращению в Борзовку.

Уже в мае Александр Исаевич работал над отдельными главами своего будущего "Августа четырнадцатого". В моем дневнике есть запись, что 21 мая, например, он написал о своем дяде Ромаше, брате матери.

Порой отвлекался на другие дела. Как-то расположившись на веранде, наговорил на магнитофон свою поэму "Прусские ночи", которую в то время очень тщательно скрывал почти ото всех.

Разумеется, мы по-прежнему регулярно слушаем Би-би-си. Между прочим, в передаче, посвященной книге Марченко "Мои показания", было сказано, что из этой книги, вышедшей "вслед за эпохальными произведениями Солженицына, разоблачающего произвол сталинских лагерей", следует, что и ныне в лагерях "все осталось так же, как при Сталине".