Л. Чуковская: "Я считаю, что исключение Александра Солженицына из Союза писателей - это национальный позор нашей Родины".

Т. Литвинова: "Глубоко потрясена и взволнована решением Рязанского отделения... Солженицын - не рязанский писатель, и даже не "эрэсэфэсэровский". Это- народный писатель, гордость и слава всей нашей литературы... считаю необходимым созвать чрезвычайный съезд советских писателей".

Вечером все западные радиостанции откликнулись на исключение Солженицына. Би-би-си дало комментарии Мориса Лейти, который между прочим выразил удивление: "Что только сейчас, а не раньше". "Немецкая волна" озаглавила соответствующую передачу "Искусство и догмы", "Голос Америки" глушили, но мы все же услышали, что Альберто Моравиа назвал исключение Солженицына из Союза писателей абсурдным шагом!

13 ноября было страшным днем для Твардовского. За несколько дней до того он сказал Можаеву, с которым обсуждал возможные действия в защиту Александра Исаевича: "У Солженицына - такой ужасный характер: он выкинет что-нибудь и все испортит!" И вот утром 13-го в "Новый мир" было передано для Твардовского солженицынское ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО. Пророчество Твардовского сбылось: письмо было для него чудовищным ударом. О его реакции я узнала, когда вернулась из Москвы, где была в этот день.

Я отдавала себе полный отчет в том, что положение моего мужа становится очень серьезным, что он ходит буквально на острие ножа. Встретившись с Вероникой в метро, чтобы передать ей экземпляр письма, сказала: "Вот так когда-нибудь поцелуемся - и окажется, что в последний раз!" Урок мой с Ундиной Михайловной скомкан из-за тех же событий. Она очень живо и с пониманием на все откликается.

Между тем мужу моему был телефонный звонок в "Сеславино": Твардовский очень переживает, готов ждать Александра Исаевича до 12 ночи! Если Александр Исаевич не может - пусть приду я. Движимый первым побуждением, муж пообещал позвонить ему. Но... передумал: изменить ничего нельзя, дело сделано. Когда шел на это - знал, что Твардовский его действий не одобрит. А теперь корабли сожжены, ведь он, по сути, хлопнул дверью. Зачем ехать? Чтобы принять на себя гнев Твардовского? А что этот гнев обрушится на других - об этом он не подумал. И Александр Исаевич позвонил, что не приедет!

Когда Твардовскому сказали, что Солженицына не нашли, он страшно кричал, называл Солженицына предателем, даже ломал стулья. Он кричал на Берзер, кричал в телефонную трубку на Веронику:

– Это надо остановить!.. Предательство!.. Был у меня и ничего не сказал... Как мог не посоветоваться?.. Да это же самоубийство! Погубил себя и всех нас!..

Все планы, все надежды Твардовского на то, что удастся изменить положение, рухнули в момент. Как же не понять его неистовства?.. Вспоминаются его слова, сказанные мне: "Мы делаем все возможное и невозможное..." Бедный, бедный Трифонович!

Но как мог ныне Александр Исаевич забыть те чувства, которые и его самого тогда обуревали? Я не слышала от него в то время ничего похожего на те небрежные слова, которые он позволил себе в "Теленке" ("Я не санитарная команда"). Больше того, он сочувствовал и очень жалел Твардовского, называя его "Большим ребенком"1. Александру Исаевичу почему-то захотелось в "Теленке" сделать себя значительно хуже, чем он был, чем он есть в действительности. Солженицыну - автору "Теленка" - противоречат не только мои воспоминания, не только мои записи в дневнике - противоречат ему и его собственные письма. Когда горячка прошла, Александр Исаевич несколько успокоился. Движимый самыми лучшими чувствами и своею совестью, он написал Александру Трифоновичу большое письмо, в котором объяснил свои поступки и просил у него прощение за то, что тогда к нему не приехал. Он досконально объяснял, чем была вызвана необходимость послать это письмо. Он пишет, что тем письмом он:

1) показал, что будет сопротивляться до последнего, что его слова "жизнь отдам" - не шутка; что и на всякий последующий удар он ответит ударом, и, может быть, посильнее...

2) использовал неповторимый однодневный момент: я уже не член СП, уже свободен от их устава и терминологии, и я еще имею право к ним обратиться;

3) всю жизнь свою он ощущает как постепенный подъем с колен и постепенный переход от вынужденной немоты к свободному голосу. Так вот письмо съезду, а теперь это письмо было такими моментами ВЫСОКОГО НАСЛАЖДЕНИЯ, ОСВОБОЖДЕНИЯ ДУШИ. (А разве Вы можете возразить мне ПО СУЩЕСТВУ письма? Разве там есть хоть одно слово неправды?);

4) письмо должно иметь содержание, выходящее за рамки его личной судьбы, и такой уровень мысли, чтоб он не устарел через год-два-три, едва освежись обстановка. Это - выдержано, вряд ли Вы не согласитесь. Ибо я переступил ряд границ, табу: но это сейчас кажется "страшно". А наши сыновья будут считать его письмо туманно-робким2.

1 Доподлинно записано 13 ноября в моем дневнике.

2 Письмо цитирую, но в третьем лице.

"Дорогой мой Александр Трифонович!
– заключал Александр Исаевич. Прошу Вас бесприст-растно вчитаться в эти аргументы, смягчиться и не сердиться. Люблю Вас, и Вы меня любите, и зачем нам осыпать друг друга упреками? Я НЕ МОГ иначе, меня нельзя было остановить!

А сейчас на душе - легко, сознание выполненного долга. А что трудно обо мне "хлопотать" - так это СОВСЕМ НЕ НАДО, не то время уже... Я бодро смотрю вперед. Обнимаю Вас крепко. Всегда Ваш.

(подпись)"1.

Когда Твардовский вернулся к себе на дачу, его настиг там телефонный звонок Воронкова:

– Вы... получили?

– Да. Но я не поддерживаю этого письма.

В тот же день к Воронкову пришли писатели Можаев, Окуджава, Бакланов, Антонов, Войнович, Тендряков, Максимов. Разговор был примерно таким...